Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

Я встал, устроил разомлевшего кота за пазухой и пошел на звуки музыки. Воображаемая джазовая парочка бежала в сторону порта — туда, где за дремучим лесом мачт, лебедок, пароходных труб и спутанных снастей теснились пакгаузы и паслись стреноженные портовые краны, приведенные на водопой; где на ремонтных верфях томились корабли и пирсы проседали под пиленым лесом; где по эстакаде, в мареве зерновой пыли, скользили гильзы товарных вагонов; где на разгрузочных площадках трудолюбиво тарахтели тачки и лилипуты с лопатами ползали по песчаным барханам.

Бородач в тельнике смолил свое суденышко, ободряюще похлопывая его по корпусу, словно холеную лошадь. На верхней палубе соседей справа сушилось белье всевозможных оттенков нищеты. На борту следующей баржи значилось «Ариэль». Пока я медлил, синкопированный бег лудильщика с подмастерьем сменился синкопированным скандалом с участием банджо и уличной урлы труб во главе с тяжеловесным контрабасом. Настоящая музыкальная драка, кулачный бой с потом и кровавой юшкой. Титорелли заметно оживился, взбодренный дерзкими синкопами.

Иллюминаторы «Ариэля» открывали взгляду каюту с длинным дубовым столом, вереницей фотографий на стене и граммофоном, который, как экзотическая птица, пел ритмическими джазовыми фразами. Вокруг стола под музыку двигалась девушка в шлеме блестящих смоляных волос, похожая на угловатого, некрасивого мальчика. На ней были узкие полосатые брюки на подтяжках и белая рубашка с открытым воротом. Танец строился на импровизации — как и музыка, под которую исполнялся, — был сплавом вседозволенности и строжайшего самоконтроля. Под финальные аккорды джазовой пьесы она сделала несколько скользящих движений и с разбегу оттолкнулась от стены, словно хотела взбежать по ней на потолок.

Выждав некоторое время, я поднялся по сходням и выпустил Титорелли на свободу. Кот примостился на перевернутом ведре, аккуратно подобрав под себя пышный хвост. Не успел я как следует осмотреться, как из рулевой рубки вышла босоногая брюнетка и нерешительно остановилась. Прямая, цельнолитая челка спадала на глаза, из-за чего казалось, будто их обладательница смотрит исподлобья. В голове у меня по-прежнему бубнило банджо, задыхались трубы, хрипел и сквернословил саксофон, и некоторое время мы с незнакомкой вопросительно переглядывались. Затем я волевым усилием выключил звук и накарябал в блокноте бессвязное объяснение своего визита с упоминанием пожара и черного кота.

Выяснилось, что, пока я спал, Титорелли успел побывать на барже и даже позавтракать с большим аппетитом. Сейчас он сидел спиной к реке, пронзенный солнечными лучами, как святой Себастьян стрелами, и сверкал глазами сквозь сонный морок. Недремлющий роскошный хвост постреливал электричеством и вел полнокровную, обособленную от остального тела жизнь. Девушка подошла к коту и стала что-то говорить. Тот мотнул корноухой головой и смежил очи, полные печальной мудрости; затем спрыгнул со своего насеста, царственно проследовал по сходням вниз и засеменил в сторону порта, помахивая хвостом и покровительственно глядя на уток в искрящейся воде.

Армада облаков победно пронеслась над домами на противоположном берегу канала. Солнце выпуталось из тополиных крон и покатилось к половине первого. День был жаркий, ветреный и по-осеннему нервный.

Позже Алина сидела в закусочной «Аталанта» тут же на набережной, а лунолицый малый по кличке Фикса сооружал нечто загадочное из бурбона, грейпфрутового сока и колотого льда. Девушка облокотила локти на цинковую стойку и рассеянно раскачивалась на табурете, поставив босые ноги на перекладину.

— Ты когда-нибудь грохнешься вместе со стулом, — пророчески пригрозил Фикса. В зеркале отражались его отутюженная спина и взъерошенная шевелюра; плясали локти; кисти рук трудились, выжимая сок из половинки грейпфрута.

Алина беспечно отмахнулась, продолжая раскачивать табурет. Снаружи, за веселенькими занавесками, угадывалась воскресная суета. Фикса еще немного поискрил, непринужденно пожонглировал бутылками, поиграл с солнечными бликами, со звоном и журчанием переливая их из одной емкости в другую, колдуя над чем-то льдистым и густым.

Звякнула входная дверь. Вошедший остановился на пороге и спросил дорогу в «Раек». Алина, что-то говорившая Фиксе, запнулась на полуслове и неестественно выпрямилась. Речники с готовностью пустились в объяснения, не менее мудреные и казуистически извилистые, чем собственно путь к «Райку». Фикса, посвистывая, протирал бокалы. Алина сидела неподвижно, буравя взглядом беленую стену. Поблагодарив за помощь, говоривший на миг отразился над батареей бутылок в зеркале и вышел на улицу. Дверь звякнула, и сразу вслед за этим раздался оглушительный звон стекла.

— Ты что творишь?! — взвился Фикса.

Алина обескураженно посмотрела на мокрую стойку с осколками стекла и тающего льда, на пол с непоправимо расплывающейся лужей.

— Прости, Фикса, я не хотела. — Она встала со стула. — Давай помогу.

— Не лезь! — бушевал тот, сгребая осколки и сердито промокая стойку полотенцем.

Он раздраженно оттолкнул ее руку, Алина попятилась и наступила на крупный осколок.

— Что за шум? — Из боковой двери вместе с чадным духом кухни выплыла полная женщина и остановилась, скрестив руки на уютной груди.

Алина с гримасой боли прислонилась к стойке; поморщившись, извлекла из ступни осколок и некоторое время разглядывала его с гадливым любопытством, как жало диковинного животного.

— Алина бьет бокалы! — плаксиво пожаловался Фикса, косясь на Алинину окровавленную ступню.

— Это вышло случайно, — оправдывалась та, сконфуженно глядя на произведенные ею разрушения.

— Не хватало еще, чтоб нарочно, — проворчала женщина. — Хочешь мне всю посуду перебить?

Она наспех обмотала Алине ступню какой-то грязной тряпкой и выставила за дверь под затухающие возгласы безутешного Фиксы.

Алина не спеша пошла вдоль обшарпанных домишек с флюгерами на крышах и почтовыми ящиками в виде рыб напротив входных дверей. Судя по велосипедам за оградами, улица изобиловала бобылями, влюбленными, навеки скованными цепью с навесным замком, и многодетными семействами с корзинками на руле. На специальных кольях, вместе с налипшей чешуей и обрывками водорослей, сушились рыбацкие сети и мережи. Дебелые бабы-селедочницы бравурным речитативом нахваливали свой товар. Портовые нищие в рваных парусиновых штанах клянчили мелочь у прохожих. Стайка яхт у Старого моста участвовала в ежегодной гонке в честь закрытия сезона: казалось, паруса с минуты на минуту выстроятся клином и с жалобным курлыканьем подадутся в теплые края. Ниже по течению колесный пароходик, трудолюбиво взбивая воду, маневрировал между баржами; нарядные пассажиры в обрамлении флажков и вымпелов плыли под звуки марша навстречу воскресным развлечениям.

По с удалением от доков суживался, мельчал, лента воды начинала легкомысленно петлять, берега хорошели, конфиденциально сближались, растительность становилась все кудрявее, названия мостов все поэтичней, а плавающие под ними утки все тучней. Бедность сменялась утонченной роскошью, аскеза — мотовством, сирые тополя — седыми ивами, пышно утонувшими в воде. Плакучие деревья служили своеобразным водоразделом между округами и между двумя мирами.

Все хлопало, летело, рвалось на ветру. Прохожие отбрасывали кроткие, пугливые полуденные тени на брусчатку. Сухие листья царапали тротуар. Когда Алина свернула на улицу Кампаны, из подворотни по ту сторону узкого канала вынырнула троица молодых людей, пинавших скрежетавшую жестянку. Один из них был тот самый брюнет с вьющимися волосами, что заходил в закусочную и спрашивал дорогу в кинотеатр; мелькала его облепленная черной сорочкой спина. Алина беззвучно выругалась, ускорила шаг и, прихрамывая, перешла через дорогу в тень. После очередного пасса жестянка с жалобным присвистом испустила дух, перелетела через парапет и бултыхнулась в воду. Брюнет подошел к парапету, переговариваясь с товарищами, и заметил Алину на противоположном берегу, только когда та уже сворачивала в переулок Кро. Там она скрылась в магазине с целой клумбой граммофонных раструбов и россыпью броских конвертов на витрине.