Акбилек - Аймаутов Жусипбек
Только лицо Уркии бесстрастно, покашляла. Смотрит на личико Сары, нежное, как цветочек, и в груди у нее, медленно поднимаясь, шевелится боль. «Ох, жизнь! Мне ведь немного надо, вот такое бы лохматенькое существо, и какое счастье! Что еще на свете может быть дороже и слаще, чем ребенок? Проклятая жизнь — торчишь, как дерево без единого листочка. Деревяшка. Ни цветка, ни плода, за что ей не дано шить такие камзольчики? И она бы украсила их бле стящими пуговичками да застежками. Так бы и обняла, так бы и прижала к груди так любила бы, что съела бы прямо такого птенчика! Когда же проклятая ее утроба оживет, когда исполнится ее желание? Ой, прелесть материнства, ай! И от чего горячка у меня такая, не простудилась ли?»
Заговорят при Уркие о детях, так она сразу больна становится, нет сил слышать, кусочек мимо рта. Увидит беременную, так все ее пустое нутро вздувается до разрыва. «О чем еще можно мечтать?» — думает она. И богатство, и бедность, и голод, и болезни, и покой, и радость ничего не значат, если нет у тебя детей. Что дороже ребенка на земле? Ничего. Ударит какая-нибудь мамаша при ней свое дитя, Уркия холодеет: «Какая тварь! Как она могла закричать, замахнуться, изругать дитя, заставить плакать?» — не понимает. Смотрит Уркия на маленькую модницу и тонет в своей боли еще глубже. Никто, наверное, так сильно не желал жить ради детской жизни. От страстного желания родить все триста шестьдесят вен ее пересохли, вся кровь перекипела, такая материнская жажда мучила ее, что сердце растрескалось, как перекаленный кувшин. Такую жажду не испытывают и заблудившиеся в пустыне путники. Весь мир для нее одна пустыня. День и ночь она выпрашивает у Бога ребеночка; что только она ни предпринимала, пытаясь забеременеть: и ходила к баксы-шаманам, и молилась вместе с паломниками и муллами, и ночевала у святых могил, и носила на шее амулет, сколько раз делала пожертвования… и все напрасно. Уркию не пугает, что муж, оттолкнув ее от себя, решит взять еще вторую жену, она верна ему и сама не раз предлагала в особенно томительные минуты привести в бездетный дом тока л. Хоть с ее детьми посидит…
— Баловница, душенька моя, подойди, пожалуйста, поближе, — зовет Уркия девочку. — Будешь мне доченькой? — и крепко-крепко прижимает ее к себе.
У Сары в глазах вопрос, обращенный к Акбилек: «Она серьезно говорит?»
— О Создатель! Наступит ли день, когда и мы обнимем своего ребеночка? — вздыхает снова Уркия.
— Ты еще молодая, Бог добрый, непременно обнимешь.
— Как знать! Исполнилось бы твое пожелание, ау! Как мне хочется тебе поверить. Сегодня видела сон. Снилось мне, что наш аул поднялся перекочевывать. И видится мне, что мы с тобой вдвоем отстали от коша, заблудились. Прошли мы перевал, и перед нами в пустоте меж двух гор как на ладони Бога стоит скала. А на вершине той скалы сидит черный беркут, вдруг он сорвался и прямо на нас летит, подлетел и унес тебя. «Ой-ай-ай! Разорвет!» — стою и ору, не знаю, что и делать. Платье твое развевается под грудью беркута, и несет он тебя прямо на восток. Улетает, унося тебя, и вот уже видится, как крохотная птичка. Там, далеко-далеко, стал падать вниз да вниз. «Теперь непременно разорвет, съест, ау!» — и бегу, прыгая с камня на камень… Подбегаю, смотрю, а ты превратилась во взъерошенного белого птенчика. Беркута нет. Сидишь на утесе и таращишь глаза. Не знаю, откуда он взялся, но вижу: появился за тобой тот дуана Искандер, о котором ты рассказывала. Берет птенца на руки и вдет дальше. Я говорю ему: «Дуана, ау! Отдай мне птенца!» Он отдает. Я прижала к себе рукой птенца и иду…
— Ой, святые, ай! Сон особенный! Как его разгадать? Бог мой, ай! Неужели меня снова кто-то утащит? — и глаза Акбилек округлились от страха.
И так сон толкуют, и этак объясняют. Перепутались обе, так и не разгадав сон. В конце концов, стати успокаивать друг друга: «Сон ведь значит не больше, чем лисий помет».
Сара побежала демонстрировать свой камзол соседям и собирать сладости в честь своей обновки. Уркия и Акбилек, захватив с собой кувшин с теплой водой, отправились присесть в стороне от аула.
Ветрено. Горы в белоснежных одеяниях нависли над аулом. На белом, как черные мушки, копошатся овцы. Выше нахохлившимися хищными птицами стоят чабаны. Тонкий слой снега южного склона липнул к подошвам. Холод прожигает насквозь. Со стороны глубокого, открытого взгляду ущелья, в котором угадывались силуэты лошадей, идет, широко расставляя
ноги и также широко ставя посох, путник.
Уркия и Акбилек, укутавшись в чапаны, торопливо идут по солнечной горной полке.
— …мы здесь в том сне, отстав, остались одни?
— Похоже, — ответила Уркия, оглядываясь по сторонам.
— О Бог мой, он так и кинулся сверху на меня, как пуля?
— Помянем: святые, защитите!
Прошло несколько дней после разговора о загадочном ужасном сне. С того часа, как отец пере стал хмуриться, Акбилек стала вспоминать о своем женихе. О том, что Бекболат ранен и сейчас лежит в городской больнице, ей рассказала не так уж давно Уркия. Тогда Акбилек не склонна была расспрашивать о подробностях. Все следила за отцовским настроением. Теперь же у нее другое настроение. К тому же все, кто хотел ее утешить, уже натешились и о ставили ее в покое. Посиделки с Уркией удлинились. Хотя вроде и тайн уже не осталось… Как теперь не поговорить о Бекболате? Уркии понятен ее интерес к нему, пусть говорит о нем, не жалко: «Любит он меня еще, тетушка, или нет? Переменился, думаешь?» И эту загадку не смогли разгадать, одни догадки да надежды. Попросили одного парня, бывавшего в городе, разузнать, что и как там с Бекболатом. Принялись ждать и выглядывать в степи того любителя болтаться в городе. Человек ведь виден издалека.
Все последние дни Акбилек все думала и думала о своем женихе, додумалась до жара в груди. Прежде она никогда не замечала в себе такую ненормальную страстность. Все мужчины взрослее ее были для нее только дяденьками или старшими братьями, а ровесники — вообще никто. Теперь же, увидев иного красивого мужчину, чувствовала к нему необъяснимое влечение, мог бы остановиться, заговорить с ней, ласково прикоснуться, воображала, как сама обняла бы его, ласкала. В ее воображении вырисовывались смутные обнаженные мужские фигуры, прямо-таки во плоти. Картины эти вгоняли ее в отчаяние, пыталась вызвать к ним в себе отвращение, но не тут-то было. «О святые! Да что это со мной? Стыд-то какой, ау! Может, я и взаправду развращенная?! Это оттого что я теперь баба?! — поражалась она самой себе. — Неужели у всех женщин такое в мыслях? Наверное, я одна такая…» Хотела поговорить об этом с Уркией, но опасение, что еще кто-то буцет знать о таких ее постыдных фантазиях, остановило ее. Пусть лучше думает обо мне как о девочке, выросшей у нее на глазах.
С каждым днем, с каждой ночью желание оказаться в объятиях жениха становилось все не стерпимей. Вспомнит о нем — вскочит с места, мечется из угла в угол — шепчет его имя, а имя этому имени — блуд. Оставшись в доме одна, Акбилек ложится на одеяло, то свернется в
клубочек, то вытянется, тянется, тянется, так, чтобы груди торчком… закроет глаза и видит в своих грезах его… Обнимает, целует… И вроде чуть пыл остывал.
Увидит Уркию и сразу же:
— Нет новостей из города? Бог мой, почему он так долго? — словно клялась Бекболату ждать его так отчаянно.
— Ничего не слышно… Кто его знает, чем они там занимаются, — с подозрительностью отвечает та.
Но Акбилек не понимает намеков.
— Ну почему он ничего о себе не дает знать?.. Ну почему он заставляет так беспокоиться?.. Ведь и нам, девушкам, не все безразлично!
Вечереет. Лампу зажигать еще рано, но дом уже погружен в сумерки. Акбилек, уединившись, лежит на небольшом коврике в глубине комнаты, уткнувшись лицом в согнутый локоть.
— Красотка моя, ау! — позвала ее вошедшая в дом Уркия. — Ты что это не вовремя легла? Почему не зажигаешь лампу?
Акбилек ответила ей томным и капризным голосом:
— За-ж-же-тся…
— Где лампа? Я зажгу…
