Акбилек - Аймаутов Жусипбек
— Тетушка, ну что ты так спешишь? Еще рано, — сказала Акбилек и, развернув бедро, приподнялась.
— Ну, посмотрим, как тебе сейчас без света придется! — произнесла Уркия и, присев рядом с ней, протянула сжатую ладонь. — Ну, что у меня в руке? Угадай.
— В руке? Курт.
— Нет.
— Сахар.
— Нет
— Монетка.
— Нет.
— Тоща что? А вид какой?
— Белый.
— Белый, белый… Мягкий? Твердый?
— Этого не скажу. В общем, это сладкая штука.
— Белая, сладкая — все-таки сахар.
Не сахар, но очень желанная вещь. —
— Что это, тетушка?
— Это такая дорогая вещь, самое интересное в ней.
— Ой, святые, ай! И что же это?! Не тяни, скажи, тетушка!
— В ней то, что ты ждала.
— Ой, славно, ай! Это письмо!
Угадала, угадала… А я думала не отдавать его тебе, — подразнила еще чуточку и протянула Акбилек сложенный пакетиком маленький листок бумаги.
Равнодушная до сего мгновения к свету, Акбилек вскочила и, показалось, одним движением кисти зажгла лампу, установила ее рядом с собой на пол и чуть было не проглотила исписанный листок. Исцеловала точно. Иначе как, если в том письме такие желанные фразы с модными татарскими словечками:
«Уважаемой Акбилек-жан посылаем бесчисленные приветствия с нашим полным почтением. Если вас интересуют наши дела, то знайте, что живы мы и здоровы, рана излечена благодаря содействию брата вашего старшего Толегена. А нынче пребываем мы в седле на соколиной охоте.
Слышали мы о вашем благополучном избавлении от рук неверных и очень рады…
Время смерти каждого человека на небесах, уверен, что ваша покойная мать шлет вам милосердие. Будем благодарны смерти, будем терпеливы, какие бы несчастья ни происходили.
С нетерпением послали к вам друга нашего Акбергена узнать о вашем здоровье и для выражения всяческого сочувствия, пусть будет ясно: в наших чувствах нет ничего, что можно назвать отчуждением. И надеемся, что и в ваших чувствах нет отчуждения. Желаем вам терпения пережить недолгие дни печали. Что бы ни случилось, крепитесь. Все мы, вы там, мы здесь, пусть будем здравы.
…писал пером известный вам Бекболат».
Такое письмо заставило бы любую женщину плясать от радости. Акбилек прыснула от смеха.
Тетушка! Как хорошо! — воскликнула она, вертя в руках и разглаживая письмо, даже и не думая прятать его в кармане.
— Ну, что я говорила?
А ще Акберген?
У нас сидит.
А разве не зайдет ко мне? — спросила и тут же спохватилась: — Нет, так нельзя.
Акбилек прониклась к Акбергену глубокой симпатией, еще бы! Ведь он привез письмо от ее нареченного. Очень хотелось его увидеть, но в ее положении это, по меньшей мере, выглядело бы легкомысленно.
Что же теперь делать?
Что делать? И ты напиши письмо.
А что написать?
Сама знаешь, напиши, что чувствуешь. Стыдишься, что ли?
О святые, ай! Что же мне написать?
— Он уезжает рано утром. Напиши сейчас. Я еще зайду, — сказала Уркия и ушла.
Акбилек присела у ручного сундучка с незамысловатым красным карандашом «Атон» и не сколькими листками бумаги, подложив под них книгу «Кыз-Жибек», затем легла навзничь и покусывает карандаш. Само собой тоже написалось:
«Уважаемый..» и «…если желаете знать о том, как нам живется…» и, конечно, а дальше — нет слов. Точнее, муравейник слов крутился на языке, да вот выбрать нужные не могла. То хотелось написать о многом, обо всем, то решала быть сдержанной, немногословной. Впрочем, сколько бы она ни исписала листков, все равно не смогла бы пересказать все, что с ней произошло, все, что она перечувствовала, все, что передумала. Лизнет стержень карандаша, ткнет им в бумагу и тут же тушуется. И все же вывела:
«И у нас нет чувства отчуждения. Получив долгожданное письмо, только и желаем вашего скорейшего приезда Написано спешно, прошу извинить. Акбилек».
Скоро пришла Уркия и забрала с собой ее письмо.
Весь мир уснул, а Акбилек одна вся в мечтаниях — грезится ей прекрасное явление неве сты. Лицо закрывает белая шелковая вуаль, а на ней воздушное
свадебное платье. Радом с ней Уркия и Сара, и вот она в полной тишине выходит из цветущего сада, а у аула ее встречают, как ветерок, девушки и невестки, одетые в красное и зеленое. Нежно звенят их смех, браслеты и серьги. Женщины осыпают ее мелкими монетами, а аульные детишки шумно путаются прямо под ногами…
Ветерок колышет завесу на ее лице, но не смеет сдернуть вовсе, о! это среди девушек и неве сток ступает сама Акбилек с блестящими глазами. Мир с нетерпением ждет начала… гул, голоса…
Ее вводят в юрту молодоженов, наполненную ее приданым: коврами, сундуками, посудой, кипами одеял. Все так же скрываемая завесой, Акбилек присаживается в окружение подружек. Входят пожилые женщины: «Желаем взглянуть на невесту». Раздается чей-то властный глас: «Открой лицо!» — и одна из девушек поднимает завесу перед вставшей Акбилек. Акбилек — как лик луны, как солнца свет. Женщины восхищены. «Удачи тебе, милая! Садись, светик!» — и Акбилек, шурша шелковым подолом, вновь садится.
Свадьба завершилась. Люди расходятся. Акбилек в юрте новобрачных… Она — невестка. На ней головной убор юной жены, одета в легкое одеяние. Сидит у деревянной кровати и кроит белыми пальчиками белоснежную рубашку мужу. Рядом возлежит Бекболат и перебирает струны домбры. Звучит мелодия прекрасного кюя, она волнует, и Акбилек, улыбаясь, горячим взором всматривается в лицо супруга, мысленно восклицая: «Душа ты моя, ау!» Бекболат отвечает ей улыбкой и протягивает к ней руку. Теряясь, смущаясь, Акбилек близится к нему. Муж обхватывает ее плечи, целует в раскрытые губы, очень нежно в лебяжью шею. Они встречаются взглядами. Смотрят друг на друга, не насмотрятся…
Возможно, уже кипит утренний самовар в доме родителей, а в юрту молодоженов еще не заглядывало солнце, попытается Акбилек позволить солнечным зайчикам спрыгнуть на шелковую ширму, а супруг спешит уже снова обнять, заласкать, смешит — не отпускает. «Довольно, солнце мое!» — говорит Акбилек, встает, одевается и, захватив медный кувшин для подмывания, идет к сопкам.
Резвящиеся, не отстающие друг от друга верблюжата, детишки, удерживающие жеребят, пока идет дойка их гривастых мамаш, девочки-девушки, собирающие в окрестностях аула кизяк… Акбилек посматривает на всю эту картину и не спеша возвращается в свою юрту. Успевшая справиться со своим омовением, теперь же она сама льет воду на руки мужа, снимает с ширмы расшитое полотенце, протягивает супругу…
К вечеру муж возвращается на иноходце с притороченными к седлу утками-гусями и с соколом на руке, а она стоит у белой юрты и смотрит на него, ожидая…
А вот и время перекочевки. Акбилек закатала рукава, подпоясалась, разбирает юрту. Кочевье двигается своим порядком, чуть отставшие девушки и невестки увлекают едущую на серой лошадке Акбилек в свой смешливый круг, и начинаются розыгрыши, да кто лучше поет. И едут вот они дальше поющей и хохочущей стайкой, а к ним подъезжают дружно их мужья, да у каждого на руке сокол…
Акбилек стала мамой. Родила любимому замечательного мальчика. Муж со своим приятелем Акбергеном, конечно, на соколиной охоте, а она у колыбельки целует растопыренные над ней пальчики младенца, уложит на ладонь его хрупкую спинку, приподымает к своей груди и кормит. Папочка перед отъездом на охоту в изголовье сына прикрепил оберегающие перья филина, а теперь она идет с сыном к нему навстречу.
Воскликнет: «Посмотри, папочка, на своего птенчика!» — а ребеночек, уже сладко посапывая, спит. Папочка все же поднимает высоко сыночка и вдыхает младенческий запах мужского достоинства наследника…
Утром, как только заглянула Уркия, Акбилек поспешила спросить:
— Уехал?
Уехал, — ответила та.
Поспешность ее объяснялась чувством стыда за то, что в письме она звала к себе жениха, вдруг успею забрать письмо обратно.
Кажется, прошло еще четыре-пять дней. Старика дома нет, Акбилек, держа за ручку Сару, стоит перед окном. Пастухи загоняют скот в сараи, доярки приступили к дойке, над углом крыши сарая виднеется белое пятно. Это платок Уркии.
