Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

Мы провозили время контрабандой; оно просачивалось за борт, бурлило и пенилось в кильватере, и расходилось волнами, с разбегу разбиваясь о берега, наплескивая на коряги, брызгами обдавая рифленые листья трав и стебли тростника, и гасло без малейших последствий для окружающего мира. Низко стелились травы, сонно гудели насекомые, слепила бликами вода. Незыблемое безвременье.

На безымянном острове, куда мы держали путь, исстари располагалось кладбище моряков. Пологие склоны были утыканы надгробиями, похожими на покосившиеся, увязшие в почве якоря. К морякам, как и к любому вольнолюбивому сословию, власти всегда относились с опаской; неудивительно, что этих грешников сослали на острова, обезопасив обывателей от их тлетворного влияния. Впрочем, сами усопшие не очень опечалились ссылке. Здесь они обрели кров с видом на море и относительный покой.

Доставив нас на остров, лодочник тотчас пустился в обратный путь, огибая камышовые мыски, и вскоре исчез из виду. К услугам тех, кто почему-либо решит покинуть это место, была утлая лохань на берегу.

Алина быстро отыскала могилу деда на вершине холма. Опустившись на колени, достала из кармана замшевый мешочек и высыпала его содержимое — песок, морские ракушки, гирлянду водорослей — у самого надгробия. Затем уселась рядом со своими дарами. Лицо у нее было ясное и умиротворенное.

Я глубоко вдохнул прохладный, напоенный сыростью воздух. Он был солоноват на вкус и отдавал пьяной промокшей травой. Остров всем существом был устремлен на юг. Казалось, даже растения в этом месте изогнуты особым образом, тянутся к морю, а не к солнцу. Шумели камышовые куртины, гикали чайки. На фоне неба чернели факелы тополей. Протоки, поплутав в тростнике, вплетались в широкое полотно реки, вмещавшее в себя целую вселенную с отвесными стенами солнца, бегущими тенями, дымкой дальнего ливня, несметным поголовьем облаков и островков с загривками растительности. По мере удаления на юг полосы суши сливались с лентой воды, и где-то там, где река, темнея, меркла на горизонте, начиналось море. Маяк Альбатрос на одноименном мысе отсюда не просматривался. Временами я вообще сомневался в его существовании.

Чуть погодя Алина затерялась в зарослях рогоза, вынырнула с замшевым шомполом на стебле, подожгла его и пошла впереди, окуривая себя дымом. Пока мы спускались к бухточке, точно участники некоей ритуальной процессии, дым от рогоза отпугивал злых духов в обличье комаров.

Потом я сидел на коряге под кустом крушины и наблюдал, как Алина вплавь перебирается на соседний остров. Колония пеликанов хлопала крыльями и веером взметала брызги. В камышовой чащобе белели цапли с атласистыми шеями. На мелководье охотились молчаливые колпицы, распушив хохолки и водя ложкообразными клювами, словно жнецы в страду. Когда Алина подплыла вплотную к птицам, те расступились, пропуская вновь прибывшую, и бесшумно сомкнули ряды.

Когда мы причалили к пристани, в окнах дощатого здания теплился свет. Лодочник не показывался, по-видимому, равнодушный к людям, которые плавают на острова. Я представил себе этого схимника, коротающего вечера за чтением религиозных текстов, душеспасительными размышлениями и прочими богоугодными занятиями.

На улице с яблоневой аллеей горели фонари, набрасывая на фасады зданий густую сеть лиственных теней. Лампы казались добела раскаленными плодами. В зарослях обосновался трескучий оркестр сверчков. Кто-то копошился в камышах.

Подтянувшись на руках, Алина взобралась на кованый козырек крыльца и ловко перебралась на карниз, опоясывающий дом на уровне третьего этажа. Распластавшись по стене, девушка стала продвигаться по карнизу, делая точные, эластичные шажки. Заняв стратегическую позицию на яблоне напротив дома, я стал смотреть, как черный силуэт ползет по фасаду. Все окна второю этажа были темны и тусклы; на первом светилось угловое окно, где двигались в странном миметическом танце тени людей.

Достигнув цели, Алина ухватилась за фигурные выступы оконного наличника и скользнула в открытую фрамугу. Модерн хорош хотя бы тем, что всегда дает возможность за что-нибудь ухватиться. Декоративные карнизы, гирлянды и узорные розетки, наличники с диковинным орнаментом и резными навершиями, крыши со шпилями — бесценное подспорье для авантюристов всех мастей, влюбленных или ненавидящих.

Держа под наблюдением крыльцо и окрестности, я искоса поглядывал на окно, расположенное напротив моего насеста. Пляшущий луч фонарика обшаривал комнату, выхватывая из темноты случайные, застигнутые врасплох предметы обстановки. Сноп света кружил по комнате, медлил, во что-то подслеповато всматриваясь, и снова начинал кружить. Наконец оконные створки скрипнули, и в сумеречном провале комнаты замаячил Алинин силуэт. В этот момент без каких-либо подготовительных прелюдий щелкнул замок, дверь распахнулась, облив девушку слепящим светом из коридора, и на пороге вырос чей-то зловещий силуэт.

— Какой сюрприз!

Крыльцо находилось у меня под наблюдением; следовательно, Вирский не ушел, как ожидалось, в игренскую психушку, где подрабатывал санитаром, а все это время был внутри, возможно, у недремлющих соседей; либо воспользовался черным ходом, о существовании которого Алинины источники подло умолчали.

— Я забрала свои фотографии и уже ухожу.

— Нормальные люди пользуются дверью.

— Нормальные люди не воруют фотографии.

Алина ловко перемахнула через подоконник, замерла на карнизе, чуть наклонила корпус и спрыгнула, поджав колени к груди; приземлилась на носки и упруго перекатилась через правое плечо. Я тоже стал спускаться, слепо нашаривая ветки, промахиваясь впопыхах, срываясь, повисая; несколько раз чудом не кувыркнулся вниз, а спрыгнув, приземлился в лужу с окрошкой из жухлой листвы и торопливо отступил в тень.

Вирский выругался, высовываясь из окна. Алина невозмутимо отряхивала землю и налипшую листву.

— Чокнутая! — крикнул он. — Ты ничего себе не сломала?

Шум разбил сон добропорядочных жильцов и взбудоражил весь дом. Хлопали ставни, вспыхивал заполошный свет, и заспанные люди, с трудом продрав глаза, высовывались из окон в тревожную, полную криков и опасностей ночь. Алина, крадучись, яко тать в нощи, слилась с пятнистой тенью дерева — и снова отделилась от нее несколько секунд спустя, и, запрокинув голову, как горнист, взглянула на Вирского, и завозилась, торопливыми порциями извлекая из-за пазухи кусок какой-то материи, как фокусник достает из шляпы вереницу шелковых платков. Смятенные соседи наблюдали за происходящим с нарастающей тревогой.

— Я украла твою рубашку! — Алина для пущей убедительности помахала рубашкой над головой и, наспех затолкав украденное под куртку, дернула вдоль канала.

ПОСЛЕ

Улица Головорезов, карабкающаяся на холм Св. Софии к Университету, вопреки хулиганскому названию, казалась квинтэссенцией уюта и покоя. Она была тесно заставлена торцами зданий, как книжными корешками. Стены из тесаного камня пропахли стариной. Толпа шумливых школяров к ночи поредела и почти иссякла. Поверху тянулись заросли ресторанных вывесок и дорожных указателей; понизу, за столиками, в компании полупустых бокалов и захлопнутых зонтов, сидели редкие посетители кафе. Официанты смахивали сор со скатертей и составляли из столиков и стульев натюрморты. Витрины книжных и антикварных лавок сияли приглушенным светом. Гирлянды лампочек сонно мигали поперек улицы. Стены и тумбы пестрели остатками плакатов и протестных листовок, содранных полицией и слизанных недобросовестным дождем. На улице Фей, богатой на абсентные со скверной репутацией и самой рафинированной публикой, шипела и пенилась ночная жизнь: богемные огни, взмывы кафешантанной музыки, пьяная толчея, постовой и путаны при исполнении. Местный рапсод в отрепьях терзал саксофон, исторгая из инструмента тоску и любовное томление. Зато на улице Часовщиков все было благочинно, и луны циферблатов на фасадах лавок светились и тикали во тьме. Каменные плиты в скверике близ Медакадемии радовали прохожих афоризмами великих и современными амурными уравнениями с двумя неизвестными. Какой-то жестокосердный юнгианец накарябал мелом: «АНИМА + АНИМУС = ПСИХОЗ».