Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна
ДО
Узкие скрипучие мостки пружинили под ногами. Мы двигались под спутанными сводами листвы, своеобразной галереей, редеющей под порывами ветра. Алина шла впереди, осторожно ступая по проложенным над илистой почвой доскам на сваях.
Каналы вместо улиц, дощатые трапы вместо тротуаров, горбатые мостики, высокие и низкие, проплыть под которыми можно было лишь распластавшись на дне лодки, как воин в погребальной ладье. К осени протоки обмелели, обнажив извилистые русла, в которых кисла палая листва. Каналы и шаткие мостки запорошило листьями. Оступившись, вы по колено увязали в иле и чернильной жиже. Заросли тростника полнились голосами цапель, гортанно и сипло квакавших, как хор взбесившихся лягушек. Зато лягушки были на диво молчаливы и задумчивы; и когда цапля в боевой раскраске стряхивала оцепенение, вонзала в воду клюв и победно вздымала в воздух добычу, та лишь меланхолично хлопала зенками. Где-то в тростниковой чаще попискивал рогатый жаворонок — крохотная, юркая, заносчивая птичка с черными баками и аккуратными рожками; тоненький голосок старательно выводил «пси», «кси» и прочие буквы греческого алфавита. Трещали камышовки, дерзко передразнивая трели соседей по тростнику. Тут и там в ивовом ливне можно было разглядеть надетые на ветви пуховые рукавички — гнезда ремеза, птички-ткача в разбойничьей маске, по-робингудски борзо скачущей по дереву и оглашающей окрестности удалецким «ции», что, очевидно, на птичьем наречии означает что-нибудь вроде «Кошелек или жизнь!».
Автохтоны предпочитали передвигаться вплавь. По рукотворным и естественным протокам, изрезавшим остров на лоскуты заболоченной земли, бегали остроносые каюки с низкими бортами, местная гордость и фетиш. Правили ими, стоя на корме и степенно погружая длинный шест в воду, при необходимости в дело шли весла-бабайки. Каюки, вопреки зловещему названию, отличались легкостью и удивительной устойчивостью, не опрокидываясь даже у самых бездарных кормчих. А вот по суше местные жители ходили неуклюже, с опаской, как косолапые гуси, пасущиеся тут же, у воды, и провожающие пешеходов сварливым гоготом.
От затканных листвой каналов тянуло сыростью, горьким и пряным духом поникших трав. Воздух обнимал прохладой волглые стволы деревьев, четко очерчивал каждую складку на коре, изгибы ветвей, прожилки листьев, насквозь просвеченных солнцем; напаивал пейзаж свежими соками, делая зримой рябь в кронах от порывов ветра и вальсирование воды в речных водоворотах.
За сквозистой ивовой завесой прятались дома: двух-или трехэтажные, с ухоженным палисадником и видом на запущенный канал. Здания, как правило, имели модерновую, ассиметричную композицию и состояли из двух частей — цокольной, кирпичной или известняковой, и верхней, бревенчатой, искусно декорированной резными узорами на карнизах и наличниках, с чешуйчатыми башенками, шатровой крышей и беспорядочно разбросанными по фасаду окнами различной формы и величины. В восточной части острова сохранились допотопные мазанки из ила и камыша — жилые, с обязательной лодчонкой под косматым навесом и рыболовной сетью на кольях. Сплетенья ив прорезывались яблонями, рябые паданцы которых плавали в воде.
По главной улице — просторному каналу — скользили лодки, груженые урожаем местных яблок и овощей с огородов на островах, щедро разбросанных по дельте. Фрукты и овощи благодаря илистым и плодородным, как в Древнем Египте, почвам приобретали отменный вкус и колоссальную величину. На узкой улочке, стоя по колено в воде, чумазый, словно изваянный из грязи дядька выгребал из обмелевшего канала ил и ломтями укладывал его поверх топкой почвы, а двое подростков укрепляли склон ивовыми кольями. На оживленном перекрестке старуха поднимала с помощью троса среднюю часть разводного моста, чтоб пропустить гробообразную пирогу, просевшую под весом яблок. Дети несли по очереди огромный, драгоценный арбуз, благоговейно передавая его с рук на руки. Возле причала толкались и цокали бортами каюки местных огородников. Лодки благоухали медом осенних плодов, над которыми осы справляли свои пьяные сатурналии. Жилистые, выдубленные солнцем молодцы в фуфайках передавали плетеные корзины по цепочке к большим весам, после чего ссыпали яблоки в кузов грузовика, где фрукты продолжали погрохатывать, будто рассаживались поудобнее.
Обогнув причал, мы свернули на улочку с дремучей яблоневой аллеей. Тугие, сочные плоды с подбитыми боками и лопнувшей кожурой ковром устилали сушу, покачивались поплавками в воде, источая терпкий аромат. Какая-то птица заполошно хлопала крыльями в камышовой глуши. Алина задержалась напротив дома по четной стороне, пристально вглядывалась в одно из окон.
Миновав судоверфь, мы вышли к пристани, окаймленной ольхами и черными тополями. Берег зарос каскадами листьев, стеблей и растрепанных метелок тростника. Ивы купали седые бороды в воде, запорошенной ланцетными листьями. В тишине было слышно, как трещат и постреливают дощатые тротуары в глубине острова. К запаху речной воды примешивался солоноватый, йодистый привкус моря, до которого отсюда было рукой подать. На бepeгy лежали перевернутые лодки: новенькие каюки чередовались с посудинами, борта которых обросли бахромой ракушек, а нос прогнил и провалился, как у сифилитика. Вдали виднелась гавань Монастырского острова с рядами гичек, спрятанными в ивовых зарослях гребными и яхт-клубами, двадцатиметровой деревянной горой и колесом обозрения.
На деревянной перекладине, испещренной загадочными робинзоновыми зарубками, висел судовой колокол. Алина дернула за веревку, и колокол издал невнятный, осторожный стон; качнувшись пару раз, он прочистил горло, окреп и запел в полную силу. Звон по задумке должен был пробудить от векового сна местного лодочника — или иные хтонические силы.
Алина села на перевернутую лодку и, теребя в руках ивовый прутик, стала смотреть на дощатую халупу на берегу. Вскоре на пороге вырос старик в штормовке и резиновых сапогах, высокий, заросший щетиной по самые глаза, с крючковатым носом и скудными остатками волос на загорелом черепе. В руке у него был шест, на который он опирался, как на очень длинный посох. Приблизившись, лодочник придирчиво оглядел Алину с головы до пят, скользнул глазами по ее рукам и, не говоря ни слова, поволок свой остроносый челнок к воде.
Каюка была похожа на своего кормчего, как старый пес на хозяина. Старец мрачно возвышался на корме, глядя прямо перед собой с бесстрастием слепца. Было слышно, как мерно погружается в воду шест. В небе парило рыхлое облако в форме птичьего крыла. Алина полулежала на носу и зачарованно чертила пальцем по воде. Зеркальную гладь царапали три водные дорожки — от лодки, Алининой руки и водомерки, шедшей вровень с лодкой.
Мы очутились в самом сердце исполосованных протоками плавневых лугов. Бескрайний, беспечальный мир воды и трав. Река обхватывала плавни, словно промокший полевой букет. Островки тростника сменялись частоколом блеклых стеблей, сухих и ломких сверху и отсыревших снизу, — и так на много верст, поворот за поворотом, плавными тростниковыми излучинами. Внезапно стены расступались, и лодка опрокидывалась в громады воздуха, воды, прозрачных далей с грядами островов. Заросли полнились шелестом и плеском гнущихся стеблей. Время от времени оттуда долетали протяжные, чистые свисты, точное происхождение которых я так и не смог определить. Неторопливо надвигались и проплывали мимо острова с ярусами вязов, ольх и тополей, облезлые стволы которых висели над водой. Под пологом из опаленных солнцем крон укрылись травы с кляксами чахлых болотных цветов. Коряги вдоль зазубренного берега корчили рожи своим отражениям в воде. Цапли несли вахту в бухточках, синхронно, словно по команде, меняя положение лап. На мелководье бултыхались чадолюбивые уточки.
От вида студеной воды ломило зубы. Протоку драконьей чешуей устилали сердцевидные листья кувшинок; над водой покачивались звездчатые, нежно-белые, душистые чашечки цветков. Отдельно плавали розетки чилима с рогатыми плодами вместо якоря. Ветер морщил воду, мял и укладывал веером траву, топорщил листья лилий. По поверхности протоки, испятнанной солнечными бликами и полированными пластинками кувшинок, скользили невесомые насекомые, пух, семена, жухлые листья. В толще воды копошились крошечные рачки, водили хороводы стайки мальков, парили рыбы покрупнее, полупрозрачные и словно бы бесплотные. Вышмыгивал из тени и струился серебристой лентой уж, лавируя между стеблями кувшинок и чилима. Снималась с места цапля, распахивала пепельные крылья и царственно взмывала в воздух, неся тесно прижатые друг к другу прямые лапы и шею, сложенную латинской S.
