Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна
Демонические «мельмоты», неистовые «манфреды», норовистые «корриды», «ватеки» со своей ориентальной пышностью, «кармиллы» с покатым корпусом, оскалом кровососа и скошенной решеткой радиатора. Старую гвардию можно было опознать по выхлопной трубе и кузову, напоминающему артиллерийский снаряд. Скульптурная красота тяжеловесов, ушедших на заслуженный покой. Многие модели настолько устарели, что стали раритетными.
Алина остановилась у подножия одной особенно живописной сопки с «монтони» на вершине. Я с изумлением узнал этот культовый двухместный гоночный болид, за обладание которым многие продали бы душу дьяволу. Легкий и прочный, с восьмицилиндровым дизельным двигателем, шестиступенчатой коробкой передач, утопленным в закрытом кокпите воздухозаборником и каплевидным разрезом светодиодных фар. Воплощенная скорость и стремительность — даже теперь, с помятым носовым обтекателем и блестками облетевшей краски на антикрыльях.
Когда Алина стала карабкаться по мятым кузовам наверх, к заветному болиду, я полез следом. Кузова податливо прогибались и скрипели, в кабинах время словно бы остановилось, запечатлев последние мгновения автомобильной жизни: разъятые приборные панели, истлевшая обивка, изморозь осколков на сиденьях и паутины трещин на лобовых стеклах.
«Монтони» угрожающе заскрипел, когда я влезал в кокпит. Алина зачарованно разглядывала приборную панель на рулевом колесе. Она благоговейно положила руки на баранку и замерла, словно надеялась, что прикосновение пробудит машину к жизни. Выждав некоторое время, девушка резко крутанула руль. Послышался зловещий скрежет, и что-то неуловимо изменилось в картине окружающего мира. Почва под колесами болида дрогнула и стала проседать, автомобили пришли в движение. Мы накренились вправо и поползли в новообразованную тектоническую трещину, понтоном протаранив нечто отчаянно-скрипучее; уткнулись в кузов «манфреда» и стали медленно оседать вместе с автомобильной массой. Я с оторопью наблюдал, как от ожившей пирамиды откалываются кузова-кирпичики и, кувыркаясь, скатываются по крышам других машин к подножию. Дергаясь и конвульсивно подскакивая, кренясь то в одну сторону, то в другую, мы судорожными толчками проваливались в тартарары. Алина, вцепившись в руль, смотрела на меня со смесью ужаса и восторга. Под занавес нас пару раз подбросило, «монтони», загребая носом, прогромыхал вниз и, проявив чудеса устойчивости, ни разу не перевернувшись, влетел в бампер мятого «мельмота».
Я прилип к сиденью, как братец Кролик к смоляному чучелку. То, что мгновение назад было курганом, превратилось в монструозные развалины. Некоторые автомобили продолжали двигаться по инерции, цокая и разъезжаясь, будто бильярдные шары.
Кто бы ни покоился в этой могиле, он ожил.
ПОСЛЕ
Октябрьская непогода помыкала людьми и листьями. Прохожие зябко запахивали плащи и распахивали зонты. Взлохмаченная ветром палая листва с шорохом обнажала остывающую землю. Автомобили мчались куда-то под медленным листопадом. На каждом углу продавали жареные каштаны, ворочая их в прокопченных жаровнях. Плоды подскакивали, накалялись, лопаясь в улыбке, нетерпеливо норовили спрыгнуть с железного листа на мостовую, усыпанную солью и скорлупой. Набитый обжигающими плодами бумажный фунтик приятно согревал ладони. Каштан легко расщелкивался, обнажая нежную, дымящуюся, сливочную плоть. На набережной Верхарна прямо с лодок продавали привезенные с островов груши с тающей, сочной мякотью, распространявших по окрестностям осенний, немного терпкий аромат. В корзинах горками высились плоды бутылочной или шаровидной формы, гладкие или шероховатые, пятнистые или безупречно матовые, с запахом розы или муската, со вкусом меда или вяжущего вина. Рестораны пичкали посетителей разновидностями тыквы. На площади дез Эссента гастрономические экстремалы могли побаловать себя кулинарными излишествами самого экзотического толка.
В «Райке» прокатывали разное, не зацикливаясь на цензурных пертурбациях. Так, на одной неделе показывали запрещенную «Аэлиту» с конструктивистскими марсианами вместо селенитов и таким же, как у Мельеса, вольным обращением с литературным первоисточником и «Пиковую даму» того же Протазанова. За «Аэлиту» могли оштрафовать и лишить лицензии; но то ли власти не проявляли должной расторопности, то ли «Раек» был слишком ничтожен и незначителен, чтоб тратить на него время, — карательные санкции кинотеатра не коснулись.
На всех сеансах «Аэлиты» был аншлаг: зрители сидели между рядами, на ступеньках, теснились под экранным полотном. На «Пиковую даму» шли с меньшим энтузиазмом. Киношная старуха была не так уж и страшна — всего лишь желчный, мужеподобный полутруп в чепце, дряхлая — но не демоническая; зато, когда она в ретроспективных кадрах, в образе барышни в пышных фижмах, с высокой башней взбитых локонов, распахивала глаза и обнажала свою подлинную пиковую сущность, кровь стыла в жилах. Самое жуткое в декадентских дивах обнаруживается, когда они внезапно оживают. Недаром в немых картинах делали акцент на глазах. Помимо выразительных, жирно подведенных глаз актеры Великого Немого могли похвастать пластикой и потрясающей осанкой. По сравнению со статными титанами немой эпохи герои звуковой — горбатые карлики и пигмеи, бубнящие себе под нос. При всей своей кажущейся старорежимной чопорности, люди прошлого владели языком тела гораздо лучше своих раскованных потомков.
В фойе висели старые и новые афиши, по которым, при желании, можно было проследить любопытные социокультурные сдвиги. На смену обольщенным декадентским брюнеткам пришли обольстительные нуаровые блондинки и стали безоглядно мстить. Если декадентская фам фаталь стреляла, чтобы Он на ней женился, то нуаровая — чтобы развестись. В дальнейшем, видимо, киногероине предстояло определиться, чего же она хочет от этой жизни и не лучше ли сосредоточиться на чем-то более продуктивном, чем свадьбы и разводы под бодрую пальбу.
Студентов в обязательном порядке, отарами, сгоняли на дидактические картины. Особенно душеспасительным считался опус, размашисто живописующий ужасы алкоголизма. Сюжет в лучших традициях остросоциальной слезодавильни. Скромный трудяга и прилежный семьянин, подначиваемый сослуживцами, запивает горькую и деградирует в дебошира и жалкого забулдыгу, скандалы, драки, миазмы алкогольного делирия; многострадальная мать семейства рыдает и заламывает руки; малолетняя дочь, отыскав отца в кабаке, случайно гибнет в пьяной потасовке, а сам гуляка, устыдившись и смахнув слезу, перерождается для новой жизни. Финал духоподъемный: пьянство посрамлено, семейные ценности торжествуют, супруги счастливо воссоединяются, а дочка с белым бантом у них имеется еще одна, ничуть не хуже погибшей.
В пандан к поучительной притче о том, к чему приводят полкружки пива в обеденный перерыв, обычно демонстрировали что-нибудь о падении нравов с Верой Холодной. Ни сексапильная Боу, ни легкомысленная Освальда, ни строптивая Адоре, не говоря уже о Пикфорд, которая даже в роли униженной и оскорбленной выглядела нарядным розанчиком, дидактическим целям служить не могли. Хрупкая, похожая на затравленную старушку Лилиан Гиш тщетно пыталась в одиночку искупить коллективные грехи Голливуда.
Администрация «Райка» решила сэкономить на печатных плакатах для чардынинской «Молчи, грусть, молчи», заменив их рисованной афишей. Мне выдали гуашь, пучок кистей, грунтовку, фанерный щит и услали в фойе без единого слова напутствия. Я удивился, но роптать не стал. Призвав на помощь все свое смиренномудрие, устроился у окна и для начала соскоблил остатки Богарта, которого мой анонимный предшественник изобразил хрестоматийным циником в «федоре»; покрыл щит грунтовкой, выждал, пока он обсохнет, и долго, дольше любого обольстителя, бился над циркачкой Полой — веселой попрыгуньей в шляпе с помпонами в исполнении Холодной, — решив запечатлеть ее в тот самый миг, когда она в шаге от грехопадения распевает под гитару на холостяцкой пирушке.
Грехопадение героинь Холодной неизменно начинается с бокала вина. Причем это всегда один и тот же, узнаваемый бокал. Из фильма в фильм кочует эта роковая чаша, слегка меняя очертания, — но не настолько, чтобы не быть узнанной. Полонский и прочие-на-подхвате — завитые, инфернальные, — по очереди охмуряют доверчивую героиню. Заканчивается все печально: наивная парвеню, коварно обольщенная очередным хлыщом, гибнет в угаре греховной страсти. Для соблазнения Каралли требуется более трепетный подход: вину она предпочитает хризантемы и изводит обольстителей, являясь им после смерти в белых одеждах, с немым укором на красивом фаюмском лице. С героинями Холодной Бауэр особо не церемонится: пала — расплачивайся. Эксперименты со светом и фактурой занимают его гораздо больше, чем блеск и нищета салонных драм. Эта пагубная страсть к декоративным драпировкам, фракам и флердоранжу, статуям и колоннам не выглядит наигранной, в отличие от экранных страстей; сюжеты выморочны, но пленка излучает впитанный и сохраненный Zeitgeist. Хотя, к примеру, «Жизнь за жизнь» вполне сойдет за ревизионистскую мелодраму, где соблазнителя убивает не соперник, не полоумная любовница и не ревнивая жена, а теща, смирная с виду, благообразная матрона.
