Шон О'Фаолейн - Избранное

Как ухитрялись мы устроиться с жильем — уму непостижимо. Священники снимали в деревнях какие-то домишки. Монахи и монахини скупали заброшенные дома, из которых после революции сбежали помещики. Остальные же просто снимали комнату у местных жителей — само собой, хозяева сдавали лучшие — или спали на чердаках, а кое-кто даже раздобыл палатки. Помню лето, когда в июле в доме, где я жил, можно было прямо задохнуться — в каждой комнате не меньше шести человек, — и я каждый вечер, прихватив с собою плед, лез на сеновал; там всегда набиралось еще четверо или пятеро таких, как я, предпочитающих, чтобы их искусали клещи или ни свет ни заря разбудил птичий гомон либо холодный горный воздух, — только бы не изнывать от жары на перинах под раскаленными шиферными крышами. К концу месяца, однако, мне так надоело извлекать у себя из-под кожи клещей, что я переехал в дом, известный здесь как райдеровский, небольшой домик возле озера у дороги, где обычно не брали жильцов. Мне в самом деле долго пришлось улещивать миссис Райдер сдать мне комнату. Добившись этого наконец, я опасался лишь одного — что мне будет одиноко. Но миссис Райдер не успела оглянуться, как у нее оказался не один жилец, а пять: к началу августа переполнились до невозможности общежития монахов и монахинь, так что ей пришлось взять еще четырех постояльцев — двух монахов и двух монашек.

В моих новых молодых соседях не было ничего примечательного, не считая, возможно, того, что сестра Магдалина была грациозная, веселая, живая, и грустно делалось при мысли — эту девушку запрут в монастыре. А сестра Крисостома была высокая, худая, с большими руками, прыщавой кожей и ходила носками внутрь. Она была немного чопорная, думаю, именно поэтому ее поселили вместе с сестрой Магдалиной. Брат Вирджилиус был крестьянин, могучего сложения, с зычным голосом, щекастый, краснолицый, совсем без нервов, и оставалось только гадать, почему он надумал постричься в монахи. Мне, например, казалось, что из него скорей вышел бы не учитель, а фермер. Впрочем, как я обнаружил, он отлично играл в хоккей на траве, не сомневаюсь также, что ученики его любили за естественность и простоту. Брат Маджеллан был совсем в другом роде — мягкий, ласковый, щеки как яблочки, большие очки, нежная девичья кожа, зубы белые, как у собаки, и сияющие, добрые глаза. Он был умный, деликатный. Я сразу к нему привязался.

Сперва мы очень мало виделись. Ели они обычно в своих общежитиях, занимались почти целый день, так что встречались мы лишь вечером, сидя в маленьком садике по разные стороны дорожки и обмениваясь осмотрительными замечаниями о политике и о погоде; если же шел дождь, мы встречались в гостиной, где в камине горел торф, и вели разговор об уроках. Мои соседи придерживались монастырского расписания, расходились по своим комнатам не позже девяти, а по утрам, задолго до того, как я вставал, отправлялись в деревню к утренней мессе. В том году, однако, в середине августа неожиданно испортилась погода, и мы чуть ли не каждый вечер оказывались все вместе в гостиной, где корпели над своими тетрадками, словарями, учебниками грамматики. К тому времени мы, подобно путешественникам, которые долго едут в одном вагоне, уже нарушили завет молчания и болтали совсем по-приятельски. Посидим, бывало, молча четверть часа, а потом вдруг кто-то что-то скажет, и пошел разговор. Однажды вечером, к примеру, Маджеллан, вскинув свои серьезные, пытливые собачьи глаза, вдруг спросил:

— Сестра Магдалина, как вы произносите слово, которое я выговариваю «кеаррбух»?

— Ах, брат Маджеллан! — Она засмеялась и смущенная своим невежеством, и потешаясь над ним. — Боюсь, я даже не знаю, что оно значит!

Вирджилиус всплеснул своими здоровенными мужицкими руками и покатился со смеху.

— Сестра Магдалина, вы изумляете меня! Вы изумляете меня! Как же это можно не знать слова «кеаррбух»? Это значит — игрок в карты или в другие азартные игры.

— Ах вот что оно значит! Кеаррбух. — Она вымолвила это гортанное слово так изысканно, что его можно было рифмовать со словом «чубук».

Сестра Магдалина выросла в городе и ирландские слова до сих пор слышала только в произношении горожан.

— Нет, не так! Вы совсем неправильно его выговариваете. Очень по-дамски. А говорить надо, как все.

— Понятно. — И она опять изысканно вымолвила нечто вроде «чубука». — Теперь так?

— Послушайте, сестра. Я сейчас вас выучу говорить по-ирландски. Вы уж, извините меня за выражение, наберите-ка в рот побольше слюны да побулькайте ей, словно горло полощете. Чтобы вышло так: карррвукхххк.

Ему тотчас возразила Крисостома:

— Я прошу вас, брат Вирджилиус! Если нам не позволяется говорить на нашем родном языке, как положено леди, то мы уж лучше вовсе не будем говорить на нем.

— Но, — вмешался брат Маджеллан, — на нем и в самом деле именно так говорят. Это гортанный язык. Как немецкий.

— Только не баварский диалект. Вот в Пруссии действительно…

И начинался жаркий спор… такие споры постоянно шли у нас в то лето: должна ли Ирландия навсегда остаться крестьянской страной и каких успехов добились другие страны, а Вирджилиус — он терпеть не мог споров — надувал губы и, вытянув ноги, угрюмо разглядывал свои огромные башмаки, а Маджеллан и Магдалина приходили в такое возбуждение, что Крисостома была вынуждена прекращать их спор стереотипной фразой:

— Сестра, я, право же, думаю, нам пора удалиться.

Однажды в колледже — так мы называли сооружение из листов жести, насквозь прожаренное солнцем, где мы обучались с десяти до часу дня, — нас попросили написать эссе на тему пословицы, перевести которую на английский можно примерно так: «Дитя есть отец человека». Помню этот вечер, помню, как с гор поднимался туман, и как над разогретыми солнцем камнями развевались тоненькие струйки пара, и форель выпрыгивала из озера, голубого, как просветы неба между облаками. Чтобы уберечься от сырости, мы расстелили на двух садовых скамейках газеты, и, покуда мы подбирали нужные ирландские выражения, эти четверо, сами того не замечая, принялись вспоминать детство: где родились, где стали ходить в школу и тому подобное. Сестра Магдалина, посасывая кончик серебряного карандашика, сказала:

— А я знаю, как по-гэльски «я родилась». Do rugadh тé. А город наш — Темплмор. То есть, конечно, это будет так: An Teampall Môr. Великий Храм. Или Большая Церковь. Хотя, видит бог, в Темплморе нет больших церквей. — Она вздохнула. Потом внезапно задорно подняла головку. — Я полагаю, вы не бывали в Темплморе, брат Маджеллан? Ну конечно, как могли бы вы там оказаться! Крохотный захолустный городишко.

Крисостома с досадой стукнула меня по пальцам карандашом: задумавшись, я отрывал лепестки от цветка фуксии.

— Так как это надо сказать, сестра Магдалина?

— Что? О чем вы, сестра Крисостома?

— «Крохотный захолустный городишко». Видите ли, я тоже хотела употребить это выражение. Я родилась в маленьком городке вроде вашего Темплмора.

— А в каком? — без особого интереса спросил Вирджилиус. Он мрачно рассматривал растерзанный цветок, который я бросил ему на колени.

Килфиннан, — сказала Крисостома. — Это в графстве Лимерик.

Вирджилиус так и подскочил и хлопнул сестру Крисостому по ляжке:

— Вот так штука, Крисостома, да неужто ты из Килфиннана?

— Брат мой! — Она в волнении схватила его за плечо. — Ты бывал в Килфиннане, ты его знаешь?

— Знаю ли я родного отца? Да я ведь родом из Килмаллока, это рядышком! Сколько раз в погожий воскресный денек брал я свой старый велосипед и ехал в Килфиннан поохотиться на зайцев позади крепостных укреплений. Если ты из Килфиннана, ты их помнишь, конечно?

— Эти укрепления — на нашей земле!

— Да ну! — Он чуть не прыгал от восторга, совсем как малое дитя.

— Сколько раз стояла я на крепостной стене и глядела вниз на дымок паровоза, тянущего за собой вагоны, они мелькали в просветах между деревьями в лесу, — то был поезд, направлявшийся в Килмаллок… тоненький белый дымок. А потом я наблюдала за ним еще полчаса, когда, выйдя из Килмаллока, поезд мчался на всех парах в Корк.

— Точно говоришь, все именно так! Дивное зрелище. Люди рассказывают: стоя на вашей крепостной стене, можно увидеть шесть графств!

— Час, целый час, — вспоминала она. — Тоненький белый дымок. Я все думала, бывало, кто же там едет и не поеду ли я когда-нибудь этим поездом сама?

— Вечера не проходило, чтобы я не вышел встретить этот поезд и взять дублинские газеты, ведь мой дядюшка держал на главной улице киоск. Коркский поезд, мы его так называли. Маджеллан, ты ведь из Корка, из самого города, да?

Но Маджеллан не слушал нас. Он не спускал глаз с озера: оно становилось все темнее, и отмели клубились, словно дым.