Шон О'Фаолейн - Избранное

— Сколько раз стояла я на крепостной стене и глядела вниз на дымок паровоза, тянущего за собой вагоны, они мелькали в просветах между деревьями в лесу, — то был поезд, направлявшийся в Килмаллок… тоненький белый дымок. А потом я наблюдала за ним еще полчаса, когда, выйдя из Килмаллока, поезд мчался на всех парах в Корк.

— Точно говоришь, все именно так! Дивное зрелище. Люди рассказывают: стоя на вашей крепостной стене, можно увидеть шесть графств!

— Час, целый час, — вспоминала она. — Тоненький белый дымок. Я все думала, бывало, кто же там едет и не поеду ли я когда-нибудь этим поездом сама?

— Вечера не проходило, чтобы я не вышел встретить этот поезд и взять дублинские газеты, ведь мой дядюшка держал на главной улице киоск. Коркский поезд, мы его так называли. Маджеллан, ты ведь из Корка, из самого города, да?

Но Маджеллан не слушал нас. Он не спускал глаз с озера: оно становилось все темнее, и отмели клубились, словно дым.

— Мой отец, — задумчиво сказала сестра Магдалина, — был врачом. Я и это могу по-ирландски сказать. А мама умерла, когда мне было четырнадцать лет… Мое детство прошло в одиночестве… Отец женился второй раз.

А Маджеллан все смотрел на озеро. Сестра Магдалина что-то сказала о забытой тетрадке и упорхнула в дом. Мне надоело слушать воспоминания Вирджилиуса и Крисостомы, и я отправился на танцы. Лишь тогда я заметил в прихожей Маджеллана и Магдалину. Она утирала глаза его большим и красным носовым платком.

Когда я вернулся с танцев, на небе сиял полумесяц и над сырой землей клубился призрачный печальный свет. Дом стоял безмолвный, черный.

Мне кажется, это Вирджилиус придумал играть в расшибалочку на садовой дорожке, и в тот самый первый вечер, когда все мы играли, Магдалина впервые назвала Маджеллана «Джелли». Я пришел позже и увидел, что трое играть не умеют, а брат Вирджилиус вовсю старается их научить и все смеются. Брат Маджеллан к тому времени стал называть сестру Магдалину «Мэгги», Крисостома, естественно, превратилась в «Крисси», и уж коль скоро среди них был «Джелли», то и брат Вирджилиус стал «Джилли». Как все это смешило их! В завершение веселого вечера я пригласил всех в гостиную, где сел за пианино и научил их хором петь: «Bab Eró gus О mo mhile grâ».

У Крисси оказался такой сильный мелодичный голос, что мы были поражены. А Вирджилиус захлопал под конец в ладоши и крикнул: «Я не сомневался в тебе, Крисси! Я знал, что в тебе что-то есть», и попросил, чтобы она одна пропела еще раз всю песню. Когда она запела, мы услыхали, что ей подпевают чьи-то звонкие голоса: то была компания, катавшаяся по озеру на лодке. Они подхватили песню хором и вторили нашей Крисси, пока не скрылись за отмелью, откуда пение их доносилось смутно.

— А вы знаете, — проворковала Магдалина, — я ведь совсем не поняла, о чем это в ней поется. Ты бы не мог перевести мне эту песню, Джелли?

— С легкостью, — ответил Маджеллан. — Молодой человек поет песню своей даме, а говорится в ней о том…

Тут он стал переводить и вдруг покраснел, и чем дальше он переводил, тем становился краснее, а Вирджилиус подмигнул Магдалине, которая с чинным видом поводила своими большими глазами и сжимала губки, чтобы не рассмеяться. Но потом Маджеллан высунулся из окна взглянуть на озеро, а Магдалина так и покатилась со смеху. Крисостома сказала: «Сестра, я, право же, думаю, нам пора удалиться».

— Джелли, — сказал Вирджилиус, когда девушки ушли. — Ну и дурень ты, ума у тебя не больше, чем у двухлетнего ребенка.

Я заметил, что, когда монахи и монахини ссорятся, они всё больше удивляются и ужасаются, а не сердятся: словно ребенок, нечаянно налетевший на дверь, или теленок, которого впервые отстегали крапивой. Обычно взрослые кончают в таких случаях хорошей перебранкой или дракой. Я сбежал на кухню проверить на миссис Райдер, как велики мои успехи в ирландском. Она пекла пирог и мурлыкала себе под нос: «Bab Eró…» Тут на скамье со спинкой сидела ее двоюродная сестрица, служившая на почте. Она спросила, у кого это такой красивый голос. Миссис Райдер заявила, что дом ее осенила благодать.

— Дивные создания! Сердце радуется, когда слышишь, как они щебечут. В моем доме поселилось четверо святых.

— Только четверо? — обиделся я.

— В котором часу изволил явиться вчера ночью? — спросила она, и наш изящный разговор стал удручающе грубым.

Следующий вечер также был пленительно тих. Мы слышали, как плещется в озере форель и как жуют жвачку лежащие на отмели коровы. Все мы собрались на верхнем этаже, я играл на пианино, Вирджилиус сидел на подоконнике перед открытым окном, пел и отбивал такт серебряной пивной кружкой, которую юный Райдер получил как победитель в перетягивании каната, Джелли и Мэгги уже потихоньку начали вальсировать, а Крисси то веселилась, наблюдая, как бедняга Джелли учится танцевать, то принималась петь — тоже «Bab Bab Eró…» — и заливалась как птичка. Я думаю, по всему озеру было слышно, как мы музицируем.

Дверь распахнулась с таким грохотом, что загудело пианино, и похожая на черную бочку фигура местного викария загородила дверной проем, ибо, хотя его преподобию было никак не больше двадцати пяти — думаю, он служил в своем первом приходе, — он был очень толст. Кроме того, он был заносчивый и чванный. В колледже мы называли его Жаба. На секунду все мы замерли, как в остановившемся кинокадре — пивная кружка застыла в воздухе, вальсирующие танцоры превратились в две восковые фигуры, а Крисси окаменела с открытым ртом.

— Слава Господу нашему! — вскричал он горестно. — Итак, меня не ввели в заблуждение. — (Мысль о служащей почтового отделения, сидевшей вчера вечером у нас на кухне, пришла мне в голову много позднее; разговаривать со служащей почтового отделения — все равно что говорить в микрофон.) — И подумать только, что у меня под носом вот уже несколько недель происходят такие дела. — Тут он понизил голос, и тот зазвучал торжественно, даже таинственно. — И никто о том не знает и не ведает! — Затем он вновь взревел. — Подумать только: в летний день я не могу выйти из дому для исполнения своих благочестивых обязанностей и не услышать по дороге очередной кошачий концерт! — Он вновь понизил голос: — Видел бы всю эту мерзость Мартин Лютер! Как ваше имя? — обрушился он на Крисси. Она тут же стала белой, как ее чепец.

— Сесссстра Криссоссстома, отец.

— А вас как зовут, сестра?

— Меня зовут сестра Мария Магдалина, — с большим достоинством и с полным самообладанием сказала Мэгги, имевшая весьма сердитый вид.

— Очень подходящее имя, — буркнул викарий. Джелли побагровел от гнева. — Уйдите в ваши комнаты, пожалуйста. Я потолкую с этими джентльменами. — Он с презрительной насмешкой подчеркнул слово «джентльмены».

Монахини послушно испарились: Магдалина — с гордо поднятой головой, Крисостома — с ужасом во взоре. Маджеллан яростно повернулся к Жабе. Я схватил его за плечо. Не по чину простому монаху вступать в перепалку с викарием, да к тому же в его собственном приходе.

— Вы не имеете права, отец, разговаривать таким образом с сестрами.

Тот насупился, грозно, как туча.

— Как вы смеете пререкаться со мной, молодой человек?

Голос Маджеллана задрожал, но не от робости, а от волнения:

— Мы не делали ничего дурного.

Даже Вирджилиус вступил в спор, правда более почтительно: он понимал, что их обидчик — человек, облеченный властью.

— Чем мы так уж провинились, отец, мы просто пели, ничего больше.

Жаба чуть не задохнулся от гнева, это вышло у него очень эффектно — готов присягнуть, он был первым по элоквенции у себя в семинарии, — затем с убийственным сарказмом произнес:

— Вы просто пели? Вы всего лишь пели? Ну-ну! — Он сел на свою трость, хотя это была не складная, а простая трость, и стал раскачиваться взад и вперед. Он был поразительно самоуверен. — Возможно, господа, вы полагаете, что воротились времена Реформации? — И тут он снова загремел: — Вы просто пели? Танцевали? Пили? — Он размахнулся, стукнул тростью по пивной кружке и расколол ее.

Вирджилиус печально посмотрел на кружку и вздохнул: «Мы везучие».

У викария побагровел лоб.

— Я поговорю с вами завтра утром, жеребцы, после того, как побеседую с вашим начальством. Всего доброго.

Дверь с грохотом захлопнулась. Мы услышали, как он топает вниз по лестнице: Затем раскаты его голоса послышались из кухни, он говорил там что-то Райдерам. Потом мелькнула его тень по блестящей, начинающей уже бледнеть глади озера.

— Катись ты… — прошипел Маджеллан.

— Ох, Джелли, — вздохнул Вирджилиус, сразу оценивший ситуацию, — мы с ним еще наплачемся.

После чего мы потихоньку проскользнули в коридор и постучались в комнату сестер, а затем все мы взволнованно и торопливо совещались, и Вирджилиус и Крисостома осуждали Маджеллана за то, что он ввязался в спор, но Магдалина сказала: «Вы были совершенно правы, брат. Он не джентльмен». А Крисостома нервно сжимала пальцы и по очереди вглядывалась в лица каждого из нас. Она хорошо себе представляла, как все это отольется им по возвращении в город, когда епископ и монастырское начальство станут говорить: «Это что же такое? Монахини и монахи жили в одном доме? Танцевали друг с другом? Распевали хором песни? Играли в расшибалочку в саду? А что это там за история с пивной кружкой?»