«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз
— Беспощадным испортил весь парастас. Чего хорошего придется отказаться от юбилейного пира… С такими тоненькими губами, — продолжал Ковбык, — человеком никогда не будешь. Но достаточно об этом… В связи с тем, что обстановка немного обострилась, давайте только коротко свои предложения.
Он занял свое место в президиуме. Возле него, как народные заседатели, сели Бубон и Чулков. Стратон Стратонович походил на народного судью, но без кресла с высокой спинкой. Здесь, как и на суде, имел право голоса каждый, но не каждое слово что-то значило. Весило только последнее. А последнее слово всегда было за Стратоном Стратоновичем, и он свою речь заканчивал так:
— Я думаю, товарищи, что пора уже дебаты и прекратить. Мне кажется… — Он не договорил. Потому что на пороге неожиданно появился его любимец Ховрашкевич. Лицо Михаила Танасовича было бело и бледно, как смерть, хотя той смерти никто никогда в глаза не видел.
— Шепеоны есть, — громко заявил Ковбык и вышел из-за стола, чтобы (так все подумали) пожать научную руку Ховрашкевича.
Ховрашкевич послал в сторону Стратона Стратоновича сокрушительный взгляд, приравнивавшийся к выстрелу из ружья, но с холостым патроном.
— Шепеонов нет, — откатился назад за стол Ковбык.
— Так, я вам говорю, нет ондатр и ежей, — трагическим голосом сказал Ховрашкевич.
— Как?! — вырвалось у всех.
— А вот так: погибли все испытуемые животные…
Весть, которую он принес, по силе уступала разве что землетрясению. Все, как пишут в очерках, затаили дыхание. Стратон Стратонович тоже.
— Никогда бы не подумал, что вторник может быть тяжелее понедельника, — наконец сказал Ковбык. — Вот вам и юбилей.
— Жизнь соткана из противоречий, — тихо прошептал Сидалковский. — От радостного до трагического один шаг, как от любви к ненависти, как от юбилея к…
— О чем вы там шепчете, Сидалковский?! Вам что, что-то известно об этом?
— Да нет. Я говорю, что от юбилея к реорганизации один шаг…
— Так, извиняюсь, — вспыхнул Ховрашкевич, — но это вы говорите вздор. Никакой реорганизации теперь не будет… Мы уже на пороге новооткрытия…
— Уже за порогом, — перебил его Ковбик.
— На пороге, Стратон Стратонович! И этот удар нас из колеи не выбьет. Если не к сорокалетию, то к вашему пятидесятилетию … То есть к нашему пятидесятилетию, а вашему шестидесятилетию, Стратон Стратонович, я шепеонов выведу… Шепеоны — это смысл моей жизни…
— Жаль только, что я их не дождусь… Да без шапки и на пенсию выйду…
— Так вы напрасно. Дождетесь. И я лично в это верю.
В минуты своих величайших изобретений и потрясений Ховрашкевич считал, что «Финдипош» существует только потому, что на свете живет Стратон Стратонович. Они вроде бы созданы друг для друга. По крайней мере, Михаил Танасович когда-то так об этом подумал и теперь желаемое воспринимал за реальное.
— Так я вам скажу, — вдохновенно, как поэт, зажигался он, — не будет Стратона Стратоновича — не будет и «Финдипоша». Потому что «Финдипош»… Так я не потому так говорю, что здесь сидит Стратон Стратонович. Так я могу сказать даже тогда, когда его нет… Так вот, я говорю… «Финдипош» существует, пока живет… Точнее, пока с нами Стратон Стратонович, с нами и «Финдипош». Ибо они, так я так мыслю, будто природой созданы друг для друга. Я лично не представляю «Финдипоша» без Стратона Стратоновича, как и Стратона Стратоновича без «Финдипоша»…
— Ну, ну, — снисходительно говорил Ковбык. — Хватит вам об этом, Михалко. Незаменимых у нас нет.
— Есть, — возражал Ховрашкевич. — Так, я вам говорю, есть…
— Ничего вы не скажете, нет.
— Так я извиняюсь, но исключения есть… Вы исключение, Стратон Стратонович…
Ковбик махал безнадежно рукой, воткнул в мундштук папиросу и говорил:
— Никаких исключений. Такого, кто вас переговорил, природа еще не создала. Разве что… Кхм, — прокашлялся он. — Вас, Михалко, это я по-дружески, не сердитесь… Разве что вас скрестить с Маргаритой Изотивной, тогда, может, и получится этот уникум…
Ховрашкевич делал вид, что сердится. А сейчас он помалкивал. Молчал и Ковбик, только на лице шевелились желваки и казалось, что Стратон Стратонович пережевывает еще недозрелые мысли и догадки. В кабинете было тихо, как в яме.
— Ели-пали, — вдруг нарушил эту тишину Чулочка.
— Масик, — сердито взглянул на него Стратон Стратонович, — хоть в такие минуты не ругайтесь. Неужели все погибли? — Ковбик вернулся всем корпусом к Ховрашкевичу.
— Жив остался только хамелеон, — ответил Ховрашкевич.
— Вы слышали, Грак? В трагические минуты жизни в живых остаются только хамелеоны, — прошептал в «мидасовом ухе» Грака Сидалковский.
— Вы бы своими мыслями поделились с коллективом, — Ковбик выбил из мундштука пепел и продолжал интенсивно думать.
— А чего, — поднялся во весь свой рост Сидалковский. — Мысли — не золото, — он посмотрел в сторону Грака. — Я ими могу поделиться, но перед этим хотел знать, что это за смерть…
— От ежей и ондатр пахнет, — со злобой сообщил Ховрашкевич.
— Чем? — не дал ему кончить Ковбик.
— Алкоголем…
— И убийством, — закончил Сидалковский…
— Что вы мне здесь дуэт разыгрываете! — рассердился Стратон Стратонович. — У кого какие догадки, гипотезы? Вы их накануне юбилея, Ховрашкевич, не спаивали?
Тот отрицательно покачал головой.
— Если это так, — развивал свои мысли Стратон Стратонович, — я вам скажу: под ваши ежи и ондатры подложили хорошую свинью. Не попоили меня — попоили ежей, — многозначительно закончил он.
— Это дело рук Нещадная, — вдруг произнесла Дульченко, которая до этого молчала, как скифская баба.
— Почему вы так думаете, Маргарита Изотивна? — ласково переспросил Ковбик.
— Я не думаю — я знаю. У меня шестое чутье…
— Да, — махнул рукой Ковбык. — У меня тоже шестое. Но нам шестого чутья мало. Нам нужны факты.
— Это сделал Чомбе, — сказал Грак.
— Кто-кто? — Ковбик повернулся на высоких каблуках.
— Я извиняюсь, Беспощадный, — поправился Грак. — Чтобы отплатить за увольнение. Он пришлет комиссию и заявит, что Михаил Танасович во время своих экспериментов спаивал животных… Ну для смелости… И вот последствия…
— Здесь есть логика, — Стратон Стратонович мерил большими шагами кабинет, хотя сам был мал. Но это делать ему нравилось.
