Искатель, 1998 №2 - Игорь Христофоров

— Здравствуйте, я… вот… — в спину ей пробормотал Санька, но, кажется, так и остался для девушки мебелью.

Она беззвучно скользнула за белую дверь в комнату напротив, и оттуда вскоре донесся шум журчащей воды. Потом его сменил уже другой, булькающий звук. Девушка явно полоскала рот. Когда она выплевывала воду в раковину, казалось, что за дверью находится не райское создание, а огромная тетка из тех, что продают пирожки у вокзалов.

Наверное, она плескалась бы там сутки, но звонок, ворвавшийся в комнату, заставил ее выйти из-за белой двери. Ловко перебирая стройными лайкровыми ножками, она скользнула на свое место, ловко провернулась на кресле-крутилке вправо и сняла трубку с элегантностью манекенщицы, сбрасывающей соболиное манто с плеч под вздох зала.

— Рада вас слышать, Леонид Венедиктович, — пропела она в трубку.

Печально, но голосочек у нее оказался чуть надтреснутым. К лицу он явно не шел. К такому антуражу требовалось что-нибудь похожее одновременно на писк мышки, мяуканье кошечки и звон колокольчика.

— Эдик у себя… Да, он вечером к вам заедет… Соединить?

Она все с той же грациозностью притопила клавишу, беззвучно опустила трубку на рычажки и только теперь показала, какого цвета у нее глаза. Они были серо-зелеными. Но почему-то смотрелись карими. Наверное, потому, что Саньке всегда нравились девушки с яркими, по-восточному карими глазами, и он не мог не дополнить красоту девушки своей частичкой красоты.

— Вы по какому вопросу? — спросила она, посмотрев на грязную Санькину куртку, нагло висящую на белоснежной вешалке.

— У меня письмо к Федору Федоровичу, — еле нашел он в себе силы ответить. — От брата.

— Давайте его.

— Ну, я бы сам…

Он остолбенело смотрел на ее протянутую ладошку. Именно в этой ладошке были еще пару минут назад зажаты трусики, и от этого даже пустой открытая ладонь казалась стыдной.

— Я бы…

— Давайте ваше письмо.

Ее властности мог бы позавидовать Косой.

Санька нехотя достал из кармана брюк паспорт, вынул из его страниц драгоценную бумажку и старательно разгладил сгиб, проходящий посередине.

— Вот… Только осторожно, не потеряйте.

Девушка ничего не ответила. Она взяла бумажку двумя пальчиками за уголочек с таким видом, будто держала за хвостик мертвую мышь, и торопливо унесла ее за темно-зеленую дверь. Назад она вышла не так быстро, как ожидал Санька. И снова у нее были алые щеки.

— Зайдите, — безразлично сказала она.

Санька метнулся к куртке, потом к двери, потом опять к куртке. Дорожная привычка держать все свое при себе все-таки заставила сорвать куртку с вешалки. Сунув ее под мышку, он нырнул в кабинет и, увидев сидящего за огромным столом человека, чуть не брякнул: «Здравствуй, пахан!»

Из глубины огромной комнаты на него смотрел своими сонными глазами… Косой. Высокий лоб с залысинами, выступающая вперед челюсть с обветренной нижней губой, широкий мужицкий нос. Ноги, ставшие чужими, с натугой, медленно подвели его к столу, и только после того, как хозяин кабинета прохрипел: «Садись», он разглядел мешки на подглазьях и желтую каплю бородавки на подбородке. Призрак Косого испарился из кабинета. Остался исключительно солидный мужчина в синем костюме при галстуке, который держал в руках его записку и смотрел на Саньку странным взглядом.

— Ах да, забыл!.. Бывшим зекам нельзя говорить «Садись». Присаживайся… Как тебя звать-то?

— Санька, Федор Федорович.

Хозяин нервно дернул бровью и положил записку на стол.

— Я не Федор Федорович. Когда-то был Федором Федоровичем. Но в шоу-бизнесе свои законы. Здесь очень важен яркий псевдоним. Поэтому я теперь Эдуард Золотовский. Запомнил?

— Д-да… А как, извините, отчество?

— Нету отчества! — еще дальше отодвинул от себя записку Золотовский. — Я же сказал, Эдуард! Это псевдоним. У псевдонимов отчества может не быть.

— Косой хорошо о вас говорил, — соврал Санька.

Просто требовалось что-то сказать, а ничего в голове не было.

— Что же он такое говорил?

— Что вы его в зоне не забываете.

Санька сказал, а сам, не закрывая глаз, сожмурился. Ему было страшно оттого, что Золотовский может среагировать плохо, и он с ужасом ждал ответа, совсем не видя его лица, хотя глаза так и оставались открытыми.

— Если бы он меня слушался, то не попал бы туда, — недовольно пробасил Золотовский.

— Он так и говорил, Фе… Эдуард…э

— С его статьей ему на строгаче положено кантоваться, а не на общем режиме. Пусть спасибо скажет, что судья хоть это скостил. А знаешь, сколько штук стоила эта петрушка?

— Много, — предположил Санька.

— Что ты понимаешь?! Для тебя миллион рублей — много. А для меня миллион «зеленых» — мало. Врубился?

— Ага.

Холеные пальцы с желтыми каплями золотых печаток опять придвинули бумажку к себе. Сощурившись и чуть откинув назад голову, Золотовский еще раз прочел текст.

«Дальнозоркий, — догадался Санька. — Значит, под пятьдесят. Большая разница». Косому было под сорок.

— А что у него за болячка такая? — не поднимая глаз, хрипло спросил Золотовский.

— Рак.

— Серьезно?!

Его вскинувшиеся на Саньку глаза оказались вовсе не сонными. Такими их делали подсиненные какой-то болезнью мешки. А так — обычные глаза, только уж очень плутовские. Как у карточного шулера.

— Уже вся зона знает.

— А рак чего?

— Что-то в кишках.

Золотовский заметно подобрал живот, потом его снова выпустил. Его собственные кишки промолчали, и он успокоился, но записку почему-то чуть отодвинул от себя.

— Чего он про твою глотку пишет? Поешь ты, что ли? — безразлично спросил он.

— С самого раннего детства.

— А чего поешь-то?

— Все что угодно!.. Могу Антонова, могу Малежика или там Киркорова!

— Это они пусть сами поют, — поморщился Золотовский. — У них своя мафия. У меня — своя.

— Могу…

— Кольке легко фитюльки писать. Если б я сам первым в связке был!

— Я хоть сейчас…

— У самого неприятность на неприятности.

В стекле часов, башней стоящих в углу кабинета, Санька уловил чье-то отражение, и заготовленная фраза, что он готов спеть хоть сейчас, повисла между зубов. Из угла, на фоне мерно раскачивающегося маятника, Саньку мрачно сверлили глаза. Они были единственными белыми пятнышками. Все остальное — лицо, волосы, рубашка наблюдателя убивали своей серостью. Охранник, который отпустил его у входа в офис, здесь был на «товсь», и любая Санькина глупость закончилась бы тем, что он вылетел бы из кабинета.

Тактику настырного давления требовалось сменить на тактику упрашивания. В зоне это умели лучше всех делать опущеные, и Санька, пытаясь припомнить их жалостливую тональность, попросил Золотовского:

— Христа ради, гражданин директор, если нельзя певцом, то я готов хоть пол мыть…

— Рак, говоришь, у него? — ничего не услышав, самого себя спросил Золотовский.

Брат, всю жизнь бывший