Она умерла как леди - Джон Диксон Карр

В нескольких ярдах от нас скрипнула калитка, и на улицу вышла Молли Грейндж в сопровождении молодого человека, которого я видел впервые.

Молли входит в число моих любимиц. В те времена она была серьезной и рассудительной красавицей лет двадцати пяти. От матери Молли унаследовала светлые волосы и голубые глаза, а отец наделил ее практичным взглядом на жизнь.

Но почти все мы (Рита уж точно) первым делом взглянули на незнакомца.

Должен признать, он был симпатичный парень, чья внешность казалась смутно знакомой, и я почти сразу понял почему. Юноша походил на одного киноактера. Не как две капли воды, но все же. Рослый, крепко сложенный, с приятным смехом. Густые, разделенные косым пробором волосы, такие же черные и блестящие, как у Риты, правильные черты лица, светлые глаза и озорной взгляд. По виду – ровесник Молли. Его свободный сливочно-белый костюм и броский галстук разительно контрастировали с блеклостью наших повседневных нарядов.

Должно быть, именно в этот момент на пороховую дорожку упала роковая искра.

– При-ве-ет, Молли! – крикнула Рита. – Слышала новости?

Молли растерялась. Нетрудно догадаться почему. Совсем недавно Рита вдрызг разругалась с ее отцом, солиситором Уэйнрайтов, но обе предпочитали делать вид, будто этого не произошло.

– Да. – Молли наморщила лоб. – Просто ужас. Разрешите представить… Миссис Уэйнрайт, профессор Уэйнрайт, а это мистер Салливан.

– Барри Салливан, – подхватил приезжий. – Очень рад знакомству.

– Мистер Салливан – американец, – добавила Молли безо всякой на то нужды.

– Да вы что?! – воскликнула Рита. – А я из Канады!

– Неужели? Откуда именно?

– Из Монреаля.

– Прекрасно знаю этот регион! – провозгласил мистер Салливан, опершись на дверцу машины, но рука соскользнула, и он снова попятился. Они с Ритой слегка смутились. Зрелая красота Риты (ведь тридцать восемь лет – это самый лучший возраст) вспыхнула, как пламя на ветру, и я почувствовал неприязнь к этому двадцатипятилетнему мальчишке.

Другой раз все мы, пожалуй, заметили бы много больше, но в тот момент каждому было о чем задуматься. Лично я совершенно забыл о юном Салливане. Могу точно сказать, что снова увидел его через несколько месяцев, хотя в те две недели он провел немало времени в доме Уэйнрайтов.

Как оказалось, он был актер, чьи дела понемногу шли в гору. Жил в Лондоне, а в Линкомб приехал в отпуск. Ходил купаться с Ритой – оба были прекрасными пловцами, – играл с ней в теннис, фотографировал Риту и позировал для ее снимков, а также гулял с ней по Долине камней. Алеку он нравился. Вернее сказать, в присутствии Салливана профессор отчасти выходил из ступора. Подозреваю, что местные начали сплетничать, особенно после того, как юноша раз-другой приезжал проведать Уэйнрайтов по зиме, но до меня эти слухи так и не дошли.

Зимой сорокового года все мы, грешные, оставались веселы и полны надежд на лучшее. Когда погода испортилась, я перестал навещать Уэйнрайтов и потерял с ними связь. Том, разъезжая по местным ухабам на своем «форде», работал за пятерых, а я сидел у камина, изредка принимал пациентов и старался посерьезней относиться к завершению врачебной карьеры. В шестьдесят пять лет, да еще с больным сердцем, особо не попрыгаешь. Но я слышал, что вести с войны оказывали на Алека Уэйнрайта самое пагубное влияние.

– Он пристрастился к новостям, – сказали мне однажды, – а счета за выпивку в «Спенс и Минстед»…

– Пристрастился к новостям? Это как?

– Включает радио в восемь утра. Слушает выпуски последних известий в час, в шесть, затем в девять, да и в полночь не пропускает. Скрючится над приемником и сидит как паралитик. Черт возьми, что с ним не так? Ему-то о чем волноваться?

Десятого мая 1940 года мы узнали причину его интереса к новостям.

В те дни мало кто понимал, что происходит. Танки нацистов расползались по карте, будто черные тараканы. Из-за моря веяло разрушением. Все пытались сообразить, что происходит; словно в тумане мы видели падение Парижа и крах миропорядка. Представьте, что вы узнали, будто в школьных учебниках нет ни слова правды. Представили? Вот примерно такое же ощущение было и у нас. Описывать те времена нет нужды, но двадцать второго мая, когда порты Ла-Манша уже находились под угрозой, мне позвонила Рита Уэйнрайт.

– Доктор Люк, – сказала она приятным контральто, – я хочу с вами увидеться. Очень-очень.

– Ну конечно. Давайте как-нибудь вечерком сыграем в карты, хорошо?

– Я имела в виду, что хотела бы показаться вам как врачу.

– Но вы пациентка Тома, милая.

– Плевать. Я хочу показаться не ему, а вам.

(Я знал, что Том не особо жалует Риту. Да, она была склонна все драматизировать, а это сущее проклятие для врача, собирающего симптомы пациента. Такого Том не терпел. Он не раз говорил, что с этой треклятой женщиной рехнуться можно.)

– Так вы примете меня? Прямо сейчас?

– Ну хорошо, раз уж вы настаиваете. Зайдите через боковую дверь, прямиком в приемную.

Я понятия не имел, в чем дело. Когда Рита вошла, хлопнув дверью так, что задребезжало стекло, ее вызывающий вид не мог скрыть овладевшей ею истерики. И все же в тот день она была хороша как никогда в жизни. Цвела буйным цветом, сверкала глазами, розовела естественным румянцем и выглядела моложе лет на десять. Ногти алые, сама в белом. Села в старое кресло, закинула ногу на ногу и вдруг сказала:

– С солиситором я в ссоре. Священник, понятное дело, за такое не возьмется, а с мировыми судьями я не знакома. Вы должны…

Тут она умолкла. Ее взгляд затуманился, будто она безуспешно подыскивала нужные слова. Рита крепко сжала губы. Казалось, эта пауза причиняет ей физическую боль.

– Что я должен, моя милая?

– Должны дать мне какое-нибудь снотворное.

Она передумала; в этом не было сомнений. Не с этой просьбой она явилась ко мне в кабинет.

– Нет, серьезно, доктор Люк! – продолжила она, повысив голос. – Я с ума сойду, если не поможете мне уснуть!

– В чем, по-вашему, проблема?

– Я не могу спать!

– Это понятно, но почему вы не обратились к Тому?

– Ваш Том – тупица и болван, и он только отчитал бы меня.

– А я не стану вас отчитывать?

Рита едва заметно улыбнулась. Тридцатью годами раньше такая улыбка вскружила бы мне голову. Ведь это была не просто улыбка, а нечто большее. Она стерла морщинки в уголках ее карих глаз, и за всеми этими эмоциями я увидел очаровательное, взбалмошное, но добросердечное существо. А затем улыбки как не бывало.

– Доктор Люк, – сказала Рита, – я без памяти и до ужаса влюбилась в Барри Салливана. Я… Я спала