Искатель, 1998 №2 - Игорь Христофоров
Высокая фигура Киркорова, истонченная черным костюмом, ввинчивалась в свет, в музыку, во вздохи зала, и Санька вдруг почувствовал, что никогда не сможет влюбить в себя так много женщин. И дело было не в росте. Наверное, ему не хватало этого умения Киркорова экономить силы для главного. А возможно, в Киркорове жило гораздо больше людей, чем в Саньке. Один из них, когда нужно было, вяло отвечал, вяло пожимал руки и ничего не хотел делать. Другой, появляющийся где-нибудь в телестудии, выглядел скорее английским джентльменом, чем певцом. А третий бесенком вырывался из него на сцену и вытворял такое, что было не под силу десятку цыган, даже если бы они сменяли друг друга несколько часов подряд.
Конечно, и внутри Саньки жили разные люди. Они живут в каждом из нас. Одни умирают. Другие рождаются. Но он до сих пор не определил, какой же из них должен стать певцом. Грустный или веселый, вялый или шустрый.
— Ты-ы… Ты-ы… Ты-ы… — поддержала певца дама, упрямо молящаяся на Киркорова. — Е-эсли ты меня разлюбишь, в тот же вечер я умру-у…
Вразнобой, волнами запел зал. Запела женская душа. Запела половина человечества.
И Санька, зачарованный невиданным зрелищем, не выдержал. Он вышел из зала и сел на первую же попавшуюся скамейку. Наверное, он завидовал. А может, даже ненавидел. Он почему-то лишь сейчас почувствовал, что певцы врут, когда с пафосом признаются друг другу в любви. Или нужно достичь какого-то уровня, чтобы сжечь в душе ненависть и зависть? Он не знал этого. Он еще ничего не достиг…
Только через полчаса, когда в зале не осталось ни одного зрителя, и даже билетерши стали подозрительно коситься на него, он вспомнил об Аркадии. Путь через сцену был свободен, и он без блужданий по лабиринтам Дворца съездов нашел фойе.
Оно было пустынно, как подземный переход в два часа ночи.
— Ты где шляешься?! — из-за колонны, перепугав его, появился Аркадий.
Возможно, он опять смог овеществиться из воздуха. Рубаха-яичница на его груди выглядела остывшей. Освещение в фойе кто-то заботливо убавил.
— У нас рейв-клуб на носу, а ты пропал! — не унимался он.
Из коридора гримуборных вышел уже знакомой раскачивающейся походкой Валерий Леонтьев. Видимо, он выступал в последних номерах концерта. Рядом с ним шел незнакомый Саньке человек и терпеливо слушал рассказ певца.
— У меня тоже такое было. И не раз, — на правах ветерана вспоминал боевую молодость Валерий Леонтьев. — Как-то набросились фанатки на улице и всю шубу в клочья разорвали. А шуба хорошая была, песцовая…
— Да-а, фанатки, — посочувствовал ему собеседник, и они вдвоем унесли из фойе терпкий запах одеколона.
Под скамьей, на которой сидел Киркоров, что-то желтело. Нагнувшись, Санька разглядел, что это два золотых звена цепи, и тут же вспомнил, что на груди Филиппа до нападения девчонок поверх прозрачной шелковой рубашки висел массивный золотой крест на цепи.
— Что это? — подошел ближе Аркадий.
— Вот… Золото…
— Я сторговал тебя на десятое место в рейтинге, — не сумев долго продержать гримасу обиды на лице, объявил он. — Клип прокрутят на той неделе. Завтра подошлю к тебе журналиста. Что говорить, потом скажу. Сволочи, конечно, эти журналисты, но в шоу-бизнесе без них нельзя. Они как микробы в кишках. С ними плохо, а без них вообще помрем…
— А что с этим делать?
На ладони двумя отвердевшими слезами лежали желтые звенья цепочки.
— Как что?.. Отдать надо.
Ладонь приблизилась к груди Аркадия. Он посмотрел на звенья, как на яд, который ему предлагают проглотить, и отступил на шаг.
— Ты что, думаешь, я понесу?!
— А как тогда?
— Ты нашел, ты и отнесешь. Я позвоню Филиппу. А сейчас надо спешить. У тебя через полчаса шоу в рейв-клубе. Беги к моей машине!
ЭКСТАЗ ПОД ЭКСТЕЗИ
Над фасадом Дома культуры, над колоннами сталинской эпохи, в неистовом порыве вперед застыли рабочий и колхозница. На копии с мухинского оригинала они выглядели худее и свирепее, словно уже извели все свои гипсовые нервы от вида снующей между колоннами молодежи с тинейджеровскими рюкзачками за спиной. Молодежь совсем не хотела подхватывать серп и молот из их слабеющих рук. Молодежь жаждала кайфа.
— Опоздали, гадство! — захлопнул дверцу «Вольво» Аркадий. — Хоть бы Серебровского там не было.
Он с резвостью мальчика бросился к колоннам, и Санька еле успел догнать его у двери.
Изнутри, из черного, разрываемого в ритм музыке желтыми, красными, сиреневыми всполохами, пространства навстречу им вывалила веселая компаха человек в пять. Над серебристыми клеенчатыми куртками девчонок странным продолжением этих курток выглядели их бледные лица. На костистых плечиках парней висели пропитанные потом майки. Для трех градусов тепла на улице их одежонки явно не хватало, но они, кажется, не замечали ни холода, ни улицы, ни самих себя.
— Привет, папаша! — наконец заметил один из них Аркашу. — Дай я тебе на лысину плюну. Спорим, что насквозь прожжет, а?.. Знаешь, как грибы прожигают?
Аркадий втянул голову в плечи, будто и вправду знал, что у парня не слюна во рту, а вулканическая магма, и нырнул в грохот музыки. Санька опять последовал за ним и уже через пару секунд понял, что все-таки потерял директора из виду.
В душном, пропахшем потом и табаком зале в проблесках, рождаемых раскачивающимися прожекторами с цветными светофильтрами, извивались, бились в немой истерике, вскидывали к потолку костистые руки сотни парней и девчонок. Никто у них даже и не пытался сблизиться в пару. Каждый существовал сам по себе, и каждый будто бы утратил половые признаки. Парней не тянуло к девчонкам, девчонок — к парням. Их всех ввинтила в свой безостановочный ритм музыка. Она пульсировала с частотой, которая может быть лишь у марафонца в конце дистанции, и каждый в этом душном вонючем зале как раз и напоминал марафонца, пытающегося дотащить свое изможденное тело до финиша.
На девчонке, которая раскачивалась с постаныванием рядом с Санькой, вместо очков на глаза были надеты ситечки для чая, а волосы на голове окрашены в ярко-красный цвет. Когда по ним проходил желтый свет от прожектора, они становились оранжевыми, когда синий — фиолетовыми. А когда в одну секунду сошлись в ее растрепанной головке желтый и
