Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

— На самом деле совершенно не важно, что вы думаете. У меня есть для вас предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Глава 4

Литсекретарь. Лето

«Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается» [1], — говорил один забытый ныне прозаик 30-х годов.

Когда вас не касается слишком многое из реальности, нечего кивать на бедного регбиста. Пора задуматься о собственной психике.

Между тем я полагаю, что таких, как я, много больше, чем кажется. И дело тут не в нашей отличной мимикрии, а в том, что по большому счету никто не интересуется себе подобными. Это позволяет нам при минимуме усилий играть в свои маленькие игры. Мы — то, чем мы притворяемся. Я — преподавателем вуза, одиноким синим чулком, плохой дочкой и, главное — обитательницей своей эпохи. Я живу в месте, где лица менее выразительны, чем городской пейзаж. Впрочем, это вообще проблема большинства лиц (мое не исключение). Пейзаж же мне дорог, ибо частично тождественен тому, на который смотрел мой любимый человек. Потому мне и омерзительна башня «Газпрома» с прочими уродствами, выстроенными справа от шпиля Петропавловки — они обрывают визуальную нить, протянутую к нему сквозь время.

Кроме глаз, я пытаюсь задействовать и прочие органы чувств, но они подводят: звуки и запахи изменились. Молекулы воздуха, окрашенные эпохой, не перестраиваются по щелчку каждое десятилетие, а выветриваются постепенно, за тридцать, сорок лет. Я не шучу — и сейчас можно, принюхавшись, уловить атмосферу 90-х. Но увы — от того, века девятнадцатого, эфира, не осталось почти ничего. Разве что все так же сносит с ног пахнущий огурцом и йодом сквозняк Большой Невы, дышит мощью петрозаводских каменоломен гранит набережных. То же и с мокрым балтийским снежком. Запах навоза от лошаденки, что катает неуемных туристов по Дворцовой, нотка дымка — это нувориш восстановил камин в лофте выходящего на Английскую набережную особняка. Согласна, похоже на игру в поддавки, но так я присовокупляю к тому, что ласкает взгляд, чуть-чуть запахов, а ведь именно они — триггеры эмоций.

И если довелось мне говорить

всерьез об эстафете поколений,

то верю только в эту эстафету.

Вернее, в тех, кто ощущает запах [2].

Я же чувствую, как мое сердце начинает биться ровнее, шаг становится размашистей и тверже, стоит выйти из подземелья метро на Невский.

Заданные здесь градостроительные пропорции — мое золотое сечение. Моя территория комфорта. Два века назад путешественники жаловались на пустоту петербургских улиц и площадей — их простор был сродни театральной сцене, на которой мало что происходит. Теперь наконец улицы и площади заполнились толпой, город стал себе соразмерен, будто строился изначально на вырост, в надежде на будущие поколения. Для путешественников девятнадцатого века слывущая нынче шедевром архитектура отдавала дурновкусием: заигрывания с языческой традицией, все эти бесконечные колонны и портики, подражание то Риму, то Греции. Плоский ландшафт, дурная погода. Зато, спорю я с маркизом де Кюстином, плоскость таит свой секрет — дает простор слабо окрашенным небесам — размах Невы им в помощь. Получается, если этот город и не был в свое время пропорционален эпохе, он всегда соответствовал окружающей его природе.

Прогулка минут в сорок, по любой погоде, и вот уже я тяну на себя массивную дубовую дверь факультета. Плавный изгиб главной лестницы, ее широкие пологие ступени, арочный туннель второго этажа… Я прохожу вглубь и открываю еще одну дверь — много легче, — уже секретариата. Кивнув секретарше, беру свое свежее расписание.

— У тебя новый студент, — говорит она невнятно, одновременно пытаясь вбить пальцем блеск в округлившиеся губы.

— Что за студент? — стараюсь я быть вежливой — потому что когда мне это было интересно?

— Перевелся с Урала. Там шел на красный диплом. Ну здесь-то ему крылья пообломают… — она удовлетворенно улыбается глянцевыми губами. — Говорила с ним по телефону — голос отпад. Он меня прямо по телефону склеить пытался, представляешь?

— Ясно. — Я сую расписание в свой раздутый портфель.

Услышала ли я что-нибудь из этого объяснения? Наверное, да, потому что, когда получасом позже из-за спин студентов раздался глубокий бас, сразу поняла — новенький. С Урала.

— Пьяница, влюбленный в истеричку.

— Простите? — Я попыталась разглядеть обладателя бархатного голоса за плечами немногих присутствующих на моем факультативе — Русский романтизм. Поэзия первой половины XIX века.

— Сумрак, уныние и тоска. Вот что такое ваш Баратынский.

Я сузила глаза.

— Не угодно ли встать и представиться?

Иногда меня правда заносит.

— Да пожалуйста. — Он поднялся, и я с трудом сдержала улыбку.

Бас-профундо принадлежал хлюпику. Узенькому, пытающемуся казаться внушительнее в сером пиджаке, надетом поверх клетчатой рубахи. Не юноша, а недоразумение. Слишком большая голова, острые скулы, бесцветные глаза, скошенный подбородок — смотри-ка, генетическая отбраковка поднимает голос на потомственного аристократа и любимца муз.

— Вячеслав Серый.

Серый, очевидно, творческий псевдоним. Я постаралась остаться серьезной. В конце концов, каждый из нас вынужден жить с теми картами, что раздала судьба.

— Вам не по вкусу Баратынский, Вячеслав?

— Да не очень.

Он явно интересничал. Новенький, пытается привлечь к себе внимание, вот и ведет себя как школьник. Сколько ему? Чуть постарше всех остальных: несмотря на цыплячий вид, кожа под глазами собралась в складки. Я пожала плечами.

— Думаю, Евгений Абрамович обойдется без вашего расположения. — Я вежливо улыбнулась, завершая нелюбопытный мне диалог, перевела взгляд на остальных. — К следующему занятию будьте добры сделать разбор «Запустения». С Бродского не списывать. Критика вполне уместна и приветствуется…

Упомянув Бродского и возможность списать, я чрезвычайно возбудила своих подопечных. По крайней мере, они прочитают разбор Иосифа Александровича. Увы. Я не педагог. Я просто манипулятор. Впрочем, как выяснилось, это весьма близкие понятия.

Уралец вновь обнаружил себя на набережной, уже с другой стороны Невы.

— Вы на Невский? Я тоже. — Вблизи он казался еще старше. Кроме того, выяснилось, что он калека — каждый шаг сопровождался нервным подскоком и легким подволакиванием ноги. Смотреть на это было комично и неловко одновременно.

— Вам стоит дождаться троллейбуса. Здесь ходят семерка и десятка…

— Нет. Я люблю пешком. — Он продолжал подскакивать и подволакивать ножку рядом. — Кроме того, такая красота! Вы-то, наверное, уже привыкли?

— Да, — ответила я.

— Ко всему привыкаешь. — Он заглянул мне в глаза. — Простите за банальность.

— К банальностям тоже. — Я вздохнула. Поменяла руку, в которой держала портфель.

— Хотите, помогу? — шарк, шарк. Шаркающий кузнечик.

— Нет. — Я встала посреди тротуара.

Пешеходы обтекали нашу странную парочку. Толстая некрасивая девушка. Тощий инвалид-уродец.

Неторопливо