Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри

Все сенаторы, конечно, понимали, что император прав, но страх перед плебсом, лишённым еды, тепла и места, где проходит общественная жизнь, был настолько велик, что большинство из них воспротивилось предложению.

Вдобавок многие из почтенных обладателей тог, принимавших участие в обсуждении, владели лично или через доверенных лиц множеством заведений, которые Клавдий собирался закрыть.

С другой стороны, случись большой пожар, почти никто из этих знатных господ не рисковал, потому что их дома находились на холмах, вдали от провонявшей Субуры и других народных кварталов. Пламя с трудом могло добраться до отрогов Палатинского, Виминальского и южных холмов, где располагались резиденции разбогатевших горожан. Вот почему предложение императора вызвало такую бурную дискуссию.

Неожиданно шум стих — сенаторы с испугом посмотрели на коллегу, который властным жестом попросил слова.

— Тише, это Руфо!

— Слово благородному Руфо!

При имени знаменитого сенатора собрание внезапно смолкло и вновь обрело достойный и уважаемый вид.

Фурий Руфо поднялся со своего места и вышел в центр полукруга, остановившись возле кресла императора, который с любопытством посмотрел на него. На кого обрушит свой гнев суровый патриций? Сенаторы замерли. Уже не раз несгибаемый старик публично требовал наведения порядка, называя конкретные имена тех, кто должен был ответить за мелкое мошенничество или тайные растраты.

— Отцы-основатели! Не подводит ли меня мой слух? Я с трудом верю своим ушам! Выходит, властители мира не смеют закрыть двери злачных заведений из страха перед протестом шайки продажных типов, рабов и сутенёров! Сенаторы Рима боятся, что скажут воры и проститутки? Что стало бы с нашими легионами, если бы консулы не решались дать сигнал к наступлению, опасаясь ответного удара германского полчища? С каких это пор квириты боятся продажных левантийцев, рабов-оборванцев и грязных шлюх? — Сенаторы молчали, не смея перечить гневной речи Руфо. — В каждом уголке Рима, там, где наши благочестивые прадеды приносили дары благожелательным богам, теперь возникают очаги позорных пороков и мятежа. Все отбросы Рима собираются там… За два асса городская шваль набивает себе брюхо бобовой похлёбкой с мясом убитых на арене животных и напивается вином. В едком, вонючем дыму недостойные потомки Муция Сцеволы[37] и Горация Коклеса[38] пожирают забродившую полбу, а развратные танцы какой-нибудь бесстыжей служанки разжигают их похоть. За пару ассов уступчивая хозяйка трактира готова отдаться в кладовке, а захочет получить ещё одну монету, так продаст и свою маленькую дочь. Но и это ещё не всё!

Глаза гордого сенатора метали молнии. Стоя в центре зала, он, несмотря на невысокий рост, громадой выделялся среди облачённых в тоги сенаторов, более величественный и сильный, чем многие утончённые молодые люди вокруг него.

Чёрные от природы, волнистые волосы, к которым никогда не прикасались ножницы брадобрея, обрамляли его худое и открытое лицо. От него исходила какая-то сверхъестественная сила, которая, казалось, волнами передавалась публике, зачарованной нарастающим ритмом его речи.

Глядя на него, Аврелий невольно восхищался суровым патрицием, который проповедовал мораль, столь непохожую на его собственную. Вдруг он понял, почему такой человек способен покорить сердце и душу женщины.

Сколько же знатных матрон тщетно надеялись соблазнить сенатора! Но как это сделать? У него тоже должны быть какие-то недостатки, как у всякого человека, но какие?

Гордо стоя на подиуме с горящим взглядом, Руфо казался высеченным из цельной скалы.

«И всё же нет такого монолита, который нельзя было бы разбить», — подумал Аврелий.

Но в чём скрывалась слабость старика? Он понимал, что никому не уйти от судьбы, и если ударить в нужное место, то и глыба развалится на куски. Но чем больше он наблюдал за Руфо, тем более ему казалось невозможным, чтобы это уязвимое место могла легко отыскать Коринна. Амазонка, может быть, какая-нибудь воительница, но не опытная куртизанка, которая завораживала клиентов жеманными жестами.

Нет, покровителем Коринны — и убийцей — не мог быть Руфо. Яркая личность сенатора покоряла Аврелия, и, увидев, что тот собирается продолжить свою филиппику, он весь обратился во внимание, не желая упустить ни слова.

— И это не всё, отцы-основатели! — после эффектной паузы голос старика снова прозвучал громко и резко. — Я бы ещё смирился, если бы эти места посещала только разная шваль. Народ, рождённый в грязи, только в грязи и умеет жить. Но эти вонючие таверны — клоака, привлекающая не только рабов, иностранцев и бездомных, но и молодых аристократов — аристократов по рождению, по состоянию. — Руфо произнёс это последнее слово с подчёркнутым презрением. — И ваши дети, отцы-основатели, обретаются там. Сколь многие из них предпочитают пьянство, грязь и распутство строгому достоинству дома предков? Сколь многие находят более соблазнительным переломать себе поясницу, овладевая какой-нибудь жалкой ассирийской проституткой, чем разделить ложе со своей целомудренной супругой? При том что целомудренных супруг теперь тоже не сыщешь… Таким образом ваши дети, наследники Катона, Камилла, Цинцинната, растут в тавернах Субуры, куда их спровадили и беспутная мать, слишком занятая очередным любовником, и равнодушный отец, предпочитающий им общество женоподобных мужчин. Не какого-нибудь одного юношу, а многих, отцы-основатели, многих из ваших детей — и я мог бы назвать их имена! — видели там. Видели, как они — это семя Рима — околачиваются в этих грязных местах, ища милости у какого-нибудь жалкого раба или даже продаваясь гладиаторам, пятная тем самым священное тело, дарованное им богами.

Сенаторы в растерянности смотрели по сторонам, лишь бы не встретиться с пронизывающим взглядом Руфо. Многие из них узнали себя в безжалостном изображении коллеги и дрожали при мысли, что неподкупный сенатор публично разоблачит их.

— Хотите, значит, из подлости и страха, чтобы эти ужасные места заменили вашим детям военные спортивные залы и школы риторов? Хотите, чтобы эти очаги заразы, мерзости и продажности распространились на весь Рим и добрались до ваших собственных уважаемых домов? Хотите, чтобы в них нашло пристанище и усиливалось подстрекательство к мятежу, пока он не прорвётся, словно гнойный нарыв, и не сокрушит римский порядок, не заменит императора новым Спартаком[39]? Вы этого хотите? Вам решать, что для Рима важнее — постановления нашего древнейшего собрания или недовольство черни!

Фурий Руфо перекинул край своей белоснежной тоги на другую руку и с разгневанным видом вернулся на своё место.

Все молчали.

Клавдий, как всегда, разумный, подхватил мяч на лету. И хотя причины, побудившие его требовать закрытия злачных мест, были совсем иного толка, он умело воспользовался впечатлением от речи Руфо, чтобы предложить окончательное голосование.

— У кого-нибудь есть ещё какие-то соображения? — спросил божественный император нарочито любезнейшим тоном, каким всегда спрашивал совета сенаторов.

Аврелий решил воспользоваться случаем и получить прощение сурового законодателя за многие грехи, политические и не только, в которых можно было упрекнуть его, и, поняв, что исход голосования уже предрешён, задумал поддержать Руфо.

— Слово благородному Публию Аврелию Стацию! — объявил секретарь.

Многие сенаторы приготовились улыбнуться, предвкушая его острые реплики. Аврелий посмотрел на Руфо, но на его лице не заметно было никакого недовольства.

— Отцы-основатели! — Молодой патриций постарался принять как можно более серьёзный вид, но сделать это оказалось непросто, потому что публика ожидала, что он сразит своей иронией только что услышанное назидание, и уже смотрела на него с ухмылкой. — Отцы-основатели! — повторил он. — После того как Цезарь изложил нам причины, касающиеся общественного порядка, из-за чего необходимо закрыть некоторые пользующиеся дурной славой заведения, а коллега Фурий Руфо привёл нравственные доводы, делающие предлагаемые меры ещё более важными, думаю, что мы не должны сомневаться, а обязаны безоговорочно одобрить предложенное постановление.