Человек с клеймом - Джоан Роулинг

– Он разобрался?

– Да, – сказал Страйк.

– А про проститутку?

– Он работает над этим, – сказал Страйк. С некоторым трудом он добавил: – Я ценю это. Спасибо.

– Я ничего не сделал, разве что позвонил, – сказал Рокби. – Ничего особенного. Могу я попросить у тебя одолжение взамен?

– Какое?

– Я хочу поддерживать связь. Не ради своего долбаного имиджа, не ради всей этой чуши. Мне просто не нравится, что я тебя не знаю. Ты – моя плоть и кровь, черт возьми. Я знаю, что был придурком, ладно? Знаю, что уже не смогу вдруг стать тебе отцом, но я старею. Никогда не думаешь, что доживешь до этого, когда живешь так, как я жил. Я вообще должен был давно сдохнуть, но я стар, и не хочу умереть, так и не узнав тебя. Может, ты считаешь, что я не имею права гордиться, но я горжусь. Я горжусь тобой.

Налитые кровью глаза Рокби наполнились слезами.

– Тебе ничего не нужно брать, я не пытаюсь тебя купить, я знаю, тебе не понравилось, когда я раньше предлагал деньги. Я просто хочу тебя знать. Просто пива выпить или чего‑нибудь. Не на людях. Еще одно пиво, когда вокруг не будет сраных журналистов. Одно пиво.

Страйк несколько секунд смотрел на него с тревогой, а затем сказал:

– Ладно. Выпьем пива.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Судя по направлению тоннеля, он пришел к выводу,

что где-то по ту сторону должны быть выходы…

Джон Оксенхэм

Дева Серебряного Моря

Глава 106

Кто укрепляет, спросишь ты, мой дух в эти тяжелые дни?

Мэттью Арнольд

К другу

Несмотря на то, что она постоянно говорила Мерфи, Робин не была "в порядке", "хорошо" или "в полном порядке". Она постоянно была на грани слез. Перед глазами все время стояло лицо нападавшего, искаженное странными квадратными тенями, отбрасываемыми косым светом уличного фонаря. Ей казалось, что сильные руки душат ее. Глотать было больно. Посмотрев в зеркало, она увидела темно-серые синяки на шее; приняв душ, она увидела еще больше синяков на бедре и животе, где нападавший стоял на ней коленом. Ее мучили воспоминания о мужчине, который чуть не убил ее в девятнадцать лет, о маске гориллы рядом с ее лицом, о белом пятне витилиго под ухом, которое она заметила и которое, как позже сказал ей полицейский куратор, сыграло ключевую роль в его опознании и осуждении. Длинный шрам на ее руке, казалось, покалывал, напоминая ей об еще одном мужчине, который подкрался к ней из темноты.

Если бы она рассказала эти истории незнакомцу, он бы спросил, как, черт возьми, она могла связываться с тремя разными мужчинами, намеревавшимися задушить или зарезать ее, и это еще без учета упоминаний того, что ее держали под дулом пистолета или подвергал сексуальному нападению лидер культа. Они бы подумали, что она лжет, что ей отчаянно не хватает внимания. Это абсурдно. Это нелепо. Такого просто не бывает. А если и случается, то уж точно не с одной и той же женщиной. Чем она привлекала к себе такое внимание? Что с ней не так?

Она была слабым звеном. Ее было легче всего запугать. До конца жизни она будет тащить за собой свою историю жертвы, чтобы любой мог ее увидеть и использовать против нее.

Она не могла сказать все это Мерфи. Не могли же они оба одновременно переживать жуткие рабочие кризисы. Если он беспокоился о ней сейчас, когда она не рассказала ему и половины – нет, она не рассказала ему и сотой доли того, что происходит, – Робин могла представить, что бы он сказал, узнав, что Зеленая Куртка как минимум дважды следил за ней, угрожал ей ножом и, она почти уверена, сунул ей в руку в "Харродсе" маленькую гориллу. Она не могла сказать Мерфи, что ее нападавший почти наверняка был одним из бывших подопечных Бранфута, потому что это напрямую вело к Малкольму Трумэну, полиции Лондона и масонам. А если бы она рассказала ему, что за ней следил второй мужчина на "Хонде Аккорд" или о звонках с угрозами в офис, он бы просто разозлился. Почему ты мне не сказала?

И ответ был прост: он посоветовал бы ей перестать повторно травмировать себя, бросить работу, из-за которой у нее остались шрамы и синяки, бессонница и кошмары, – она не сомневалась, что любой здравомыслящий человек дал бы ей именно такой совет. Мерфи хотел бы, чтобы она вернулась в то же отшельническое состояние, в котором пребывала после ужасного изнасилования, когда она была практически неспособна выйти из дома. Он не понимал, что эта работа вернула ей чувство собственного достоинства, которое она потеряла в девятнадцать лет. Вдобавок ко всему, что оставило ей последнее нападение, ей пришлось столкнуться с суровым фактом: она скорее откажется от чего угодно, включая Мерфи, чем от агентства. Это осознание заставляло ее бояться обращаться к психотерапевту. Она не хотела, чтобы ее карьерный выбор анализировали, и не хотела снова переживать изнасилование, когда под рукой была коробка салфеток, а психолог, кивающий головой, делал записи.

Тем временем Страйк по телефону настоял на том, чтобы Робин взяла отпуск. Они поспорили. Робин ужасно боялась, что не сможет выйти из квартиры, если задержится там надолго. В конце концов, она согласилась поработать из дома неделю.

Робин не знала, что Мерфи позвонил Страйку на следующий день после инцидента в Биконсфилде. Разговор был коротким и резким. Мерфи сказал Страйку, что Робин в очень плохом состоянии. Страйк ответил, что был бы рад, если бы Робин взяла отпуск на любой срок, и именно она настаивала на пяти днях.

– У нее была всего неделя отдыха после фермы Чепмен, – обвиняющим тоном заявил Мерфи.

– Это тоже был ее выбор, – сказал Страйк.

Но когда разговор закончился, Страйк, наблюдавший из "БМВ" за офисом мистер Повторного, стал еще больше беспокоиться о психическом состоянии Робин. Ему не нужно было, чтобы Мерфи говорил ему, что Робин следовало взять более длительный отпуск после ухода из секты, дело о которой она расследовала годом ранее, и ему не нужно было объяснять реалии посттравматического стрессового расстройства, потому что он сам пережил его.

Он услышал в