Большая улица - Дмитрий Иванович Верещагин
– Ой, да не плачь ты, не плачь. Чай, ща тебе тока шесть годов, и ай ты один не перешёл? И Волька с Витькой не перешли. Не плачь, не плачь, сынок. Ищё ты всех перегонишь у меня…
А у меня слёзы капают, капают сами. По одной слёзке из каждого глаза. Из одного – Екатерина капает, из другого – Петровна…
ПОЕЗД
Однажды пошли мы на станцию глядеть поезд. Волька, Витька и я. Матерям, конечно, не сказались. Их выслушивать: не ходите, да устанете, да вы ещё маленькие. Но разве мы маленькие: Вольке с Витькой по восьмому году пошло, а мне шестой. А день, помню, был тёплый, солнечный. По времени же это было где-то так с месяц после полой воды, когда в пойме подсохнет и во всю уже распускаются листочки. Идти в это время одно удовольствие. В воздухе, слушаешь, поют жаворонки, с озера доносится стон лягушек.
Вот вижу и саму дорогу: сразу, как выйдешь за село, за Метелевку, она бежит на подъём – кажется, не круто, однако же, не пройдёт и десяти каких-нибудь минут, как уже село наше просматривается всё до единой избы, и хочется найти свою – и вон она, родная наша на самом краю леса. По левую руку – сыроварка и коровники, по правую руку – луговая пойма и в ней петляется Сура, Сурушка.
Потом дорога побежала вниз. Внизу нас остановили три ключа. Головка, Катим и Большой родниковский. Головку может воробей перейти вброд. Но какая вода в нём холодная! Даже в дни, когда нету от жары спасения, от головской воды ломит зубы. А чиста – как слеза. Дно видно, как через увеличительное стекло. Катим – немножко поглубже. Тут надо уже закатывать штанины. А третий ключ, Большой родниковский, и вовсе было перейти непросто. Он в глубоком ущелье. И шумит, как сто чертей. А моста не было. Бревно лежало там одно. И чтобы мне переползти по нему на пузе, Вольке с Витькой пришлось пройти с закрытыми глазами. Но уж когда и я перебрался – вот было радости! Я повзрослел сразу лет на пять. Я даже забыл, что где-то тут совсем близко Прорва, которая… Вот послушайте, какая Сура в том месте.
Когда-то давным-давно её глубину замеряли вожжами. Первые вожжи ушли сразу. Надвязали к ним ещё одни вожжи. Но гиря опять не дошла до дна. Несмотря на то, что тогда вожжи были длиннее, чем ныне. Но дна нет. Двенадцать её раз замеряли! А вожжей ушло, конечно, не двенадцать, а, может, целых все сто. Стали в тринадцатый раз замерять. Как вдруг поверхность воды заволновалась, закипела кипнем и – о-хо-хо! – захохотало. И показалась голова, до того страшная, что половины людей не стало в ту же секунду. И надо ли говорить вам о том, что после того оставшиеся в живых каким-то чудом, храбрые из храбрых, взяли слово у детей, и у внуков, и у правнуков – никогда больше не беспокоить водяного на Прорве. Страшное место Прорва! Сюда и птица не летит, и зверь не бежит. Прошло сто лет, двести ли, стали забывать уже погибших. А потому стали поговаривать, что никто её, Прорву, не мерил, пожалуй.
И вот, наконец, теперь наша очередь. Мы идём. Идём, идём да остановимся. Потому что… мурашки, чувствую, на спине. Ведь сказано же не зря: сюда и птица не летит и зверь не бежит. Но всё-таки идём. Вот остановились снова. Послушали. В кустах чирикают птички. Значит, это ещё не Прорва? Но так как Сура, слышим, близко – полезли в кусты. Крапива стоит – уже с меня. Ежевичник. Колючий какой! И… вот где ежевики уродится!
Непролазно. Но – пролезли. К Суре любыми путями, а пройдёшь-пролезешь, бывало! А речь мы ведём такую:
– Это и есть Прорва?
– Идёмте на станцию, ну её! – Я говорю.
– Ой, Митьк, ты и трус, – говорят они мне. – Вот где ежевики будет! Ой, а смородник какой кустистый! Придём с вёдрами сюда, да, Воль!
– Ага! – Волька откликается. – Обязательно, Витёк!
– Воль.
– Чего?
– Черёмухи сколько!
– Но?
– Усыпная будет! А то – Прорва! Нет тут никакой головы водяного. Ерунда это всё. Бабкины это сказки!
– А вот мыло, Мить.
Трава то есть. Мыло – это у нас трава растёт такая. Ею руки и лицо натрёшь, бывало, и станешь умываться. А пены от неё – облака целые на воде!
– Э, – слышу, – сплав никак!
Глядим: правда. Сплав пошёл. Мы обрадовались, потому что, когда сплав идёт, мы на Пристани, где рыбачили всегда, любили на брёвнах кататься. Но я уже, впрочем, об этом рассказывал. И, глядя на сплав, который пошёл, пошёл всё сильнее, я представил уже себя плывущим на брёвнах. И говорю:
– Давайте плот сладим да поплывём на станцию! Что и в самом деле неплохо бы! Бывало, плывёшь, и кукушечку слушаешь. Как вот она – легка на помине – закуковала! Первая! Но такая, надо сказать, недолго кукует. Раза два, три – и перестанет. А потому у неё и не стоит спрашивать: «Кукушка, кукушка, сколько мне годов ещё жить?» Но я, помню, ей так обрадовался, что спросил именно про это. Как вдруг:
– Хо-хо-хо! – захохотало на воде.
И, друзья мои, до станции знаете, сколько у нас километров? Но я бы и до неё долетел с испугу! Если бы они не догнали меня на дороге, уже около Горевой горы. И Витька мне говорит, вытаращив глаза:
– Слышал? Теперь слышал водяного?
Но я ему ничего не ответил, потому что… Гляжу, он Вольке подмигивает.
– Это ты, – говорю, – не водяной ты, а Додон!
Хотя про себя всё ещё сомневаюсь: хохотало-то, как водяной! Кроме того, гляжу, у Вольки губы трясутся тоже, и волосы на голове стоят
