Большая улица - Дмитрий Иванович Верещагин
Эх, огород, огород. Не люблю я его. Нет, я его люблю, но только когда его уберут. Я и плети от тыквы повезу с огорода. На самокате. Я их навяжу одна за одну. Штуки по три, по четыре. И вывожу. Пыль до небес аж, как я вывожу! И, бывало, только огород уберём, выкопаем всю картошку, как дни стоят опять сухие. Жаркие.
Это всегда уж так: когда копаешь, торопишься, дожди всю душу тебе вымочат, а уберёшься – опять дни солнечные. Ни дождинки снова не упадёт. Но осень, конечно уж, чувствуется: паутинка летает в воздухе, листва начинает опадать и жухнуть, а та, что ещё зелёная, посмотришь, завтра и она уже с желтизной. Да и вообще ведь это осень: оно, кажется, и тепло днём, и всё ещё солнечно, и, нередко бывает, даже марит, а всё-таки уже не лето. Или лето, но короткое. Бабье, как правильно называют его. А купаться уже нельзя. «Спас зашёл в воду выше порток, и значит, купаться потерпи годок».
Вот мы сжигаем остатки ботвы. Вечером, так к ночи уже ближе. Стоим все мы в фуфайках, глядим на пламя и грустим. Ведь это, что сгорает, не простое для нас пламя, а горит – лето. Наше лето. Жалко! Как жалко прожитое лето!
ГРИБЫ
Я люблю собирать грибы. Грузди – особенно. Вот вижу: Большая улица пришла только что с работы и, пока готовится ужин, сидит она вся с раскрытыми окнами и глядит, наблюдает, как по-над лесом курится дымка грибная. И в этот час вечерний выходит – из Листратова проулка – дядя Фетюшин. Несёт грибов лукошко.
– Дядь, – кричим мы с Волькой, выглянув точно скворцы из окошка, – набрал?
– Нету, пустое лукошко несу.
Это значит, оно у него полное. Дядя Фетюшин никогда не скажет правды!
Ложимся спать в такой день пораньше. С тем, чтобы сразу, как выгонят стадо, пойти по грибы. Или, как у нас говорят, за грибами: «по грибы» у нас не говорят.
Однако утром, когда мимо окон идут грибники, я просыпаюсь вдруг и вижу: мама с Волькой уже выходят. ¦Меня-то подождите», – кричу я им. «Догонишь, – отвечают они, – если надо». И у меня после этого только одна минута уходит на сборы! И я готов; выбегаю на проулок, который в такой час стоит в тумане, и припускаю что есть духу вдогонку. А сзади голос: «Меня-то подожди», – это Витька Додонов. Я его спрашиваю: разве ты не с народом? Нет. Он хотел остаться – и на Суру. Я, макая сапог в колею дороги, полной воды, говорю:
– Хасан?
– Хасан, – отвечает он, как и я, макая сапог в колею. – Хасан.
Что на нашем языке означает: хорошо! Давай останемся! И мы бы, пожалуй, обязательно с ним остались, если бы, выскочив из Листратова проулка, не увидали грибников.
– Скорее, скорее! – машут нам матери. Как тут останешься?
А песок за Листратовым двором тугой после дождя. До самой опушки легко по нему бежать!
На опушке, перед заходом в лес, грибники останавливаются, чтобы переобуться. И все уславливаются тут же, как нужно вести себя в лесу. Болыпеульские говорят: «Давайте кричать до тех самых пор, пока не отзовётся «ау»! И тут же на опушке говорят: «Ну-ка, закрой глаза. Крутись! Ещё, ещё крутись! Где твой дом?» И те, кто хвальбуны самые, – такие у нас обязательно показывают неправильно.
– Вот то-то и оно, милок! – говорят у нас таким. – Когда ты в лесу заблудишься, тогда ты узнаешь, как гордиться прежде времени!
И все заходим мы в лес. Но грибы сперва не попадаются. Первый гриб, он, как правило, долго не попадается, а всё, поглядишь, чепуха какая-нибудь: свинушки перестоялые, бледные поганки, нарядные мухоморы. Ох и нарядны есть! Да никому вы только не нужны такие! А хороший гриб – вот где он прячется?
– Сынок, не отставай. Ты чего притих?
Нашёл. Вот он какой шляпистый! Но уже перестоялый.
А подберёзовик! Да червивый весь уже. Ножку если только взять? Она вроде бы ещё ничего. Улитками немножечко изъедена.
Туда её, в корзину!
– Ты чего, спрашиваю, притих? А? Где ты, сынок? Тут я, тут, мам. Нечего около меня, мам, отираться.
Да каждую минуту окликать меня. В грибном деле должна быть самостоятельность.
– Ау! – орут.
Чего орут? Вот он, подберёзовичек: молоденький, крепенький! Ой, какой же он хороший. Поцеловать даже его хочется! А вот два ещё стоят. Да как близко друг от дружки! Корзинка моя между ними не установится…
– Сынок, если не станешь откликаться, то ведь брошу я тебя сейчас…
– Я ничего, мам, не нашёл…
– А почему не откликаешься?
– Я переобуюсь.
– А чего же не переобулся, когда все переобувались? Идём, идём скорее…
Но как я пойду от такого места? Если здесь уже два я нашёл? А ведь там, где два, и третий стоит! И я не иду за матерью, а всё продолжаю кружиться тут, где нашёл. А то ещё даже и назад пойду – на то место, где червивый нашёл. Потому что там, мне кажется, обязательно я найду. Эх бы, белый найти! А вот он с толстой ножкой стоит!
Ох, хорошая какая ножка. Толстая, белая.
А ну-ка, где у меня складник? Сейчас мы тебя подрежем.
Хруст!…
Ой, это чего хрустнуло? Под сапогом чего-то у меня хрустнуло. Валежник? Нет. Это – груздь. Это вот и есть мой любимый гриб груздь.
И как его бывает жалко. Листву раскроешь, а он – глянешь – раздавлен. И снимаешь сапоги. Потому что в них нога не чувствительна. А босая нога их сразу чувствует, когда только наступишь… Листву осторожненько раскроешь и берёшь его, белый груздочек!
А иной попадётся – аж смеёшься, до чего аккуратный весь с лица. Но они и с изнанки хорошие, красивые грибы, грузди!
Мне нравится, когда они растут семьями. На иное место нападёшь, а их – особенно
