У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

— Ну вот, Павлик, мы с тобой почти в Стенькиных Дубах, — с несмелой радостью сказал Иван Сергеевич. — Ведь не может он нас выгнать. А мы с тобой и не уйдем никуда, правда? Прямо сядем у крыльца и будем сидеть. Да? — И Иван Сергеевич засмеялся, и Павлик посмотрел на него испуганно: никогда в жизни отец не смеялся так…

Темно-синяя полоса, которая неподвижной змеей лежала на взгорье, на противоположном Волге горизонте, с каждым шагом приближалась, вырастала, зеленела, и Павлику казалось, что ветер доносит оттуда влажную радостную прохладу. Это и был многовековой дубовый лес, прозванный «Стенькиными Дубами». И чем ближе Павлик подходил к этому могучему лесу, тем больше проникался верой в то, что здесь действительно когда-то отдыхал или жил Разин, что он вешал свою тяжелую шапку с малиновым верхом на дубовый сук. Лес был как раз под стать таким людям, как Стенька.

Поднялись в гору, подошли вплотную.

Лес стоял зелено-синей стеной, его чаща как бы проглатывала подползавшую к нему дорогу. И яростный августовский зной здесь становился слабее, таял, а небо словно поднималось выше, и дышалось здесь легче. Отец сказал, что там, в прохладной глубине леса, есть «лесной кордон», и Павликову воображению рисовалось что-то вроде старинного, крытого красной черепицей замка с острыми шпилями и башенками — таких замков много в немецких детских книжках, — или, в худшем случае, там, в лесу, украшенный резьбой домик, где с равным празом могут обитать и бабы-яги, и несмеяны-царевны, и семь богатырей…

Нет, не царевичи, не богатыри, — там, в таинственной глубине Стенькиных Дубов, живет страшный, бородатый дед Сергей, который, может быть, прогонит их «от крыльца» и, может быть, проклянет, как уже проклял Павликова отца, когда тот не послушался и бросил родной дом и ушел и женился на Павликовой маме. Дед не хотел, чтобы папа женился на актрисе. Это было и непонятно и обидно: ведь мама была такая хорошая, такая красивая…

Часто облизывая пересохшие губы, отец говорил и говорил, словно молчать ему было не по силам, — он просто думал вслух, почти позабыв о сыне, который устало плелся сзади и сквозь собственные думы, воспоминания и мечты слушал отцовские слова.

Лес приближался и все рос и рос. И дорога теперь перестала петлять и разветвляться. Теперь она была похожа на пыльную горячую стрелу, пущенную в гору чьей-то нетерпеливой и сильной рукой, — она как будто стремилась как можно скорее скрыться от испепеляющего зноя в зеленой тени могучих дубов, которые, казалось, ни за что и никого не дадут в обиду.

Далеко-далеко, словно из другой жизни, донесся с уже невидимой Волги гудок парохода, и лес ответил на него много раз повторенным эхом, — он как будто не хотел принимать чужого, он возвращал, выкидывал назад этот принесшийся к нему чужой звук.

Лес надвинулся вплотную — сплошная зеленая стена, — и даже издали, за несколько десятков шагов, из него в лицо Павлику пахнуло прохладой, но не той влажной, чуть припахивающей гнильцой прохладой, которой пахло из-под мостов на дороге, а какой-то совсем другой, глубокой и радостной. И хотя было почти безветренно, лес шумел негромко и спокойно, как большое зеленое море.

Павлик никогда еще не видел такого леса. Он бывал с мамой и бабушкой в Летнем саду, в других садах и парках, но там везде были аккуратные, подстриженные, как будто нарочные, устроенные человеком леса, а здесь лес размахивался во всю ширь земли, от одного ее края до другого, и даже злое, все кругом сжегшее солнце было бессильно перед ним. Лес жил сам по себе, и, как казалось Павлику, не было такого зноя, таких засух, которые могли бы не только победить его, а хотя бы пошатнуть его зеленую стену.

По опушке солнце просвечивало лес насквозь, но здесь оно не жгло, не палило землю, оно было рассыпано по земле большими и маленькими круглыми зеленовато-золотыми пятнами, похожими на золотые монеты. И сразу остро запахло зеленью. Павлик не знал, что это пахнут папоротник и ежевика, что горьковатый запах — запах дубовой коры, а разлитый в воздухе едва уловимый сладкий аромат — запах уже отцветающей медуницы.

— Садись, Павлик. Теперь недолго. Сели.

Лес шумел то громче, то совсем неслышно, словно его и не было, словно это шумели твои собственные мысли или кровь, словно это в перламутровых осколках в Павликовом кармане отдавался тысячелетний гул моря, умолкший много веков назад, когда Павлика еще не было на земле.

Дорога уходила в лес, но здесь на нее не был постлан толстый горячий ковер пыли: по краям глубоких, врезанных в землю колей росла веселая, прямая трава. Кое-где на дорогу выползали корни деревьев, оббитые колесами, — они были похожи на сильные узловатые руки, которыми дубы держали землю. И золотые пчелы кружились и звенели над желтыми лютиками, и где-то вдали щебетала вода или, может быть, птица.

— Папа, пить.

— Сейчас, сынок. Когда-то здесь был ручей.

— Ты помнишь?

— Да. Когда я был мальчишкой.

Они пошли в сторону от дороги. Чуть приметная тропка повела их по высокой, выше колен, траве. И тут, в глубокой зеленой впадине, лежали два больших круглых камня, и между ними светлела вода — нежные прозрачные струйки; они-то и щебетали без конца. От воды и от камней в лицо Павлику дохнуло чистой прохладой.

— Пей, сынок.

На одном из камней лежал небольшой, свернутый воронкой кусок берестяной коры, скрепленный раздвоенной веткой, — самодельный ковшик, изготовленный чьей-то доброй рукой.

Павлик ополоснул ковшик и напился: вода была необычайно вкусна и холодна, даже заломило зубы. Напился и отец. И они присели на краю впадины и молча смотрели, как весело клубится между камнями вода, — Павлику казалось, что перед ним один за другим без конца вырастают живые водяные цветы.

— Как тут хорошо, папа!

— Да, хорошо.

Вода мурлыкала и мурлыкала, и в ее песне, как в плеске волны под колесом парохода, как в шуме ветра, было все, что хотелось услышать и что подсказывали память и мечта: и чьи-то песни, и какая-то музыка, и звон далеких колоколов, и мамин голос: «Матросик, Теплышко мое».

Ботинки надоедливо стукали Павлика по спине, скрипка совсем оттянула руки. Он до того устал, что даже подумывал: а не бросить ли скрипку? Но тут же ему вспоминалась мама: она так хотела, чтобы Павлик стал знаменитым музыкантом,