У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

Устал и Иван Сергеевич. Он с великим трудом тащил чемодан, то и дело перехватывая его из одной руки в другую, все чаще останавливаясь передохнуть. Земля кружилась и уходила у него из-под ног. Он несколько раз прикидывал: а что можно выбросить, чтобы чемодан стал легче? Может быть, маленькую, белого мрамора, почти просвечивающую на ярком свете статуэтку мадонны? Но ведь ее так любила Юля. Может быть, Павликовы распашонки, которые она почему-то так берегла, может быть, наконец, те несколько самых дорогих, самых любимых книг, которые он не решился оставить в брошенной квартире? Ну кому в этой дикой глуши, опустошенной страшнейшим голодом, нужен Фламмарион и Паскаль, да еще на французском? Может быть, выкинуть стоптанные Юлины туфельки, в которых она ходила последние дни, — ведь за них не дадут ни одного хлебного зерна! Хотя нет, теперь уже не стоит: до кордона недалеко.

У родничка возле камней Иван Сергеевич напустил в банку со сгущенным молоком немного воды и помешал в банке прутиком. Теперь это не было так приторно, как раньше, — Павлик выпил, и его не стошнило.

— Устал, сынок?

— Здесь легче, папа.

— Скоро дойдем.

Они шли снова словно среди огромных малахитовых глыб, расколотых узкими и широкими трещинами на множество разных по величине кусков, с уводящими в сумрачные пещеры тропинками, с причудливыми гротами, где заросли папоротника стояли в рост человека и где огненным цветом горели дикие мальвы. Глядя на них, Павлик думал: может быть, в садике бабуки больше цветов и они ярче, чем эти мальвы, и пахнут сильнее, но почему же сильнее трогают эти? Ах, вот в чем дело! Астры и георгины в бабукином саду были, конечно, красивы, но в их красоте была какая-то цыганская наглость, нахальство, как будто они знали, что они красивы, и настойчиво, всем своим видом требовали, чтобы ими восхищались. И, может быть, поэтому Павлику не было жалко, когда бабука с неизменной папиросой во рту заржавелыми Ножницами срезала прекрасные цветочьи головы.

— Бабука, а тебе не жалко? — спрашивал Павлик.

— Кого?

— Ну их… астры…

— Нон… то есть нет… Как жаль, что Юлия не учила тебя французскому… Цветы должны давать эстетическое наслаждение человеку — в этом их смысл. Они украсят наш праздничный стол. Для этого я их и сажала своими руками. — И она поднимала руки: в одной садовые ножницы, в другой дымящаяся папироса.

Здесь, в лесу, все, все было другое. И даже земля, простая и чуть припыленная принесенной из поля пылью, пахла здесь как-то совсем по-другому, по-особенному, словно была сделана… из другой земли…

И опять: как мало Павлик знал! Он думал, что каменные коридоры улиц — Невский, Сенная, Лиговка, заплесневелые речонки, полные размокших окурков и на всю жизнь закованные в серый ноздреватый камень, Троицкий мост, и мечеть за ним, и Марсово поле, и золотой купол Исаакия, и шпиль Петропавловки — все это большая половина мира. Тысячи, миллионы людей там куда-то спешили, ехали на трамваях и поездах, бежали с потными лицами, плакали и смеялись, целовались и ссорились, пили кофе в закусочных, вытирали белыми платками лбы… И никто из них, кроме, наверно, отца Павлика, не знал, что где-то далеко, за тысячи километров, есть вот это зеленое и такое простое чудо — миллионы, нет, миллиарды узорчатых листьев, пронизанных солнечным светом и спасающих землю от смертельного зноя. Кто, чьи невидимые руки вырезали из живого зеленого шелка эти миллиарды листочков, кто напридумывал эти красные как кровь ягоды?

— Павлик! Это нельзя есть! Это волчьи!

— Это? Волчьи ягоды?

Смешно! Неужели, когда здесь нет людей, приходят волки и едят, щурясь и облизываясь, эти ягоды, смертельные для человека?

— Пап, а это что?

— Папоротник.

— Как маленькая пальма.

— Они родственники, сынок.

— Родственники?

— Далекие. Ну… какие-то стоюродные…

— Разве и такие бывают?

Дорога под ногами теперь не горела, не обжигала — она почти вся была покрыта прохладным скользким подорожником, и только в глубоких колеях, выбитых колесами телег, лежала обнаженная земля. Иван Сергеевич шагал все медленнее: и не было сил, и не радовала его близкая встреча с отцом, не радовала, а даже пугала. Все чаще и чаще они останавливались передохнуть.

Под большим деревом была вкопана в землю старая, потемневшая скамья. Не сговариваясь, сели.

— Эту скамейку, Павлик, дед Сергей делал.

— Зачем?

— Чтобы люди отдыхали.

— Значит, он добрый, а ты говоришь: выгонит.

Иван Сергеевич вздохнул. Невидимые пичуги прозрачно звенели в зелени кроны. Слева, оттуда, куда убегала тропинка, отчетливо доносился шум воды.

— Пап, это шумит что?

— Мельница. Я думал, что она давно сгнила.

— Пойдем, а? Мне хочется посмотреть. И чтобы оттянуть неприятную минуту:

— Пойдем.

Старенькая бревенчатая мельница. И стены и крыша поросли изумрудным мхом, совсем как позументы на ливрее швейцара в мамином театре; плотина, которая когда-то сдерживала воду, уже давно прорвана, на ее месте торчали колья и сваи. Высокий, выше стен мельницы, камыш рос на берегу — словно подводное миллионное воинство вскинуло к небу обнаженные зеленые пики. В мельничке одно окно, стекла в нем нет, только паутина. Нет и двери — из темного, сумрачного зева веет сыростью и запустением.

У самой мельнички на старом осокоревом бревне сидели лети — мальчик и девочка, оба загорелые и оборванные; мальчик — с Павлика, девочка — лет семи. У них были такие белые волосы, что Павлик удивился: седые, что ли? Никогда не видал таких. У малышей были осыпанные веснушками лица, одинаковые васильковые глаза. Девочка примеряла венок из ромашек на свои рассыпавшиеся по плечам волосы.

— Теперь хорошо? — спросила она кокетливо, еще не видя посторонних.

— Самый раз! — ответил мальчуган и оглянулся на шорох шагов.

Оглянулась и девочка. Они встали с бревна, глядя во все глаза, очень похожие — можно было сразу сказать, что это брат и сестра.

— Дети, — сказал отец, — нам на Стенькины Дубы…

— На кордон?

— Да.

— У вас, поди-ка, билет ягоды собирать? — спросил мальчуган.

— Нет. Мы к Сергею Павловичу. Мы родные ему…

— А-а-а! — Мальчуган с любопытством осмотрел Павлика и его отца.

— А хотите, мы доведем? — спросила девочка, отряхивая платье. — Мы тоже на кордоне живем… А через стенку — дед Серега. Когда кашляет — у нас слыхать. И у нас еще дырка в стене — все, как есть, видать…

Мальчик дернул сестренку за платье, она оглянулась на него и, зажав ладошкой рот, фыркнула.

— Ну что ж, дети, проводите, —