У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько
На Сабаевом озере они переплыли на плоскодонке на свой «Необитаемый остров», уселись в тени робинзоньего шалаша. Было знойно, душно, безветренно, ни одной тучки не отражалось в синей глубине воды.
Залетела в шалаш стрекоза, ее стеклянные крылышки с легким стрекотом трепетали в солнечном луче.
— А стрекозов можно есть? — спросила Кланя. Мальчишки не ответили. Девочка обиженно надула губы, потянулась к букету цветов, которые нарвала прошлый раз, украшая жилище робинзонов.
— Завяли мои цвяточки, — сказала она сама себе с легким вздохом. — Пойти новеньких набрать, что ли?… Пойду. А вы тут сидите, как бирюки какие…
Ушла. Андрейка проводил ее взглядом, потом с таинственным видом повернулся к Павлику.
— Вот и хорошо, что ушла. Какой с ней спрос, с девчонки! Правда?
Павлик смотрел, не понимая.
— Я знаешь чего придумал? — шепотом продолжал Андрейка. И, не ожидая ответа, вытащил из кармана большой ржавый четырехгранный гвоздь. — Вот!
— Ну и что? — спросил Павлик.
— Как что?! — удивился Андрейка. — Ведь ежели такую штуку под пилу… Полетят у ней зубья? Еще как полетят! А?
Павлик с недоверием повертел в руках ржавый гвоздь.
— Полетят, наверно. Но… Там же люди кругом!
— Дурак! — горячим шепотом отозвался Андрейка, и глаза его блеснули торжествующим блеском. — Его в дуб забить надо. Ночью. Чтобы никто не видел. А там дуб привезут, да под пилу…
— Здорово придумал! — с восхищением сказал Павлик. — Только… как же мы уйдем ночью! Бабушка меня не пустит.
— А мы давай спать на вашем сеновале, вдвоем, — предложил, подумав, Андрейка. — Никто не услышит.
К шалашу возвращалась Кланя, ее тоненький печальный голосок звенел почти рядом.
— Цветик аленький, цветик маленький, кусточек березовый… — щебетала она сама себе.
— Только смотри, ей — ни слова! — предупредил Андрейка. — Это — дело мужицкое…
Бабушка охотно разрешила Павлику спать вместе с Андрейкой на сеновале: «Известно, в избе по нынешней жаре духотища! Осень скоро, а оно все палит и палит!»
Лицо у бабушки за последние дни осунулось и потемнело, в глазах застыло выражение сдержанной, глубоко запрятанной печали. Она и двигалась теперь медленнее и старалась как можно меньше выходить за пределы двора, чтобы не видеть, как падают деревья.
А Кланя, узнав, что мальчишки будут спать на сеновале, обрадовалась, засмеялась, веснушчатый ее носик смешно сморщился и покраснел.
— И я! И я с вами!
Но Андрейка строго сказал:
— А тебе тятя не велит. Я спрашивал. Ты маленькая. Павлик с трудом дождался наступления вечера. Ему теперь казалось, что время тянется страшно медленно, что солнце почти неподвижно повисло в небе, — горячечное нетерпение охватило мальчишек. Теперь в их жизни появился смысл. Павлик закрывал глаза и отчетливо, словно наяву, видел, как останавливается пилорама, как в бессильной ярости бесится налившийся кровью Глотов, как приостанавливается рубка. И — лес остается жить!
И странно: теперь Павлику казалось, что он встретил Андрейку давным-давно, что их дружбе много лет, что она прошла через всевозможные испытания и выдержала их, — его даже не смущало то, что Андрейка так мало знает, что он еще нигде не учился. — «Разве это важно в человеке? — мысленно спрашивал Павлик себя. — Нет, важно, чтобы у человека было благородное сердце. А у Андрея оно как раз такое. Мы будем дружить всю жизнь!»
А дела на лесосеке шли своим чередом. Со всего размаха, вспахивая ломающимися сучьями землю, валились деревья, топоры вгрызались в коричневую мякоть стволов, блестели мокрые от пота крупы выбивающихся из сил лошадей, кричали люди, с змеиным шипом крутились блестящие, как солнце, пилы.
Над пилорамой двое рабочих натягивали брезентовый тент для защиты от зноя. Павлик подумал, что теперь и здесь стало почти так же жарко, как в открытом поле. Над черным нагретым туловищем локомобиля дрожал и тек раскаленный воздух, живые веера опилок обмахивали землю, не принося прохлады, дымили белым дымом костры. А позади пилорамы коричневыми кубами возвышались штабеля клепки, ее сортировали, считали и увязывали проволокой в тюки по сотне штук для отправки на пристань.
Перед самым вечером мальчишки прошли по всей вырубке, выбирая засветло дерево, в которое ночью нужно забить гвоздь. Предстояло найти такой ствол, который остался бы лежать ночью далеко от шалашей лесорубов и далеко от локомобиля, чтобы никто не услышал, не помешал.
Мальчишки нашли такой ствол за огромной кучей только что обрубленных, еще не увядших ветвей. Когда налетал ветер, теперь спускавшийся здесь до самой земли, узорные дубовые листочки еще шевелились, как живые.
Павлик и Андрейка посидели на стволе, поглаживая его шершавую кору.
— А если поймают? — шепотом спросил Павлик. — Убьют, наверно.
— Убежим. Только молоток, когда забивать будем, надо тряпицей обмотать, чтобы не слышно.
— Это верно. Вот они завтра запрыгают!
— Еще как!
И утром, ликуя, мальчишки снова вернулись к пилораме, стояли, смотрели. Глотова на лесосеке не было, он уехал в город получать на рабочих пайки, около пилорамы ходил в пропотевшей насквозь рубахе Афанасий Серов и возбужденно покрикивал:
— Поднажми, мужики! Хозяин за харчами поехал! Ех, живи, не тужи! Помрешь — не убыток!
— Тебе чего тужить, кровопивец, — негромко ворчал узколицый седобровый рабочий, оттаскивая в сторону горбыль. — Тебе и горе человеческое праздник! Шесть домов за мешок отрубей купил, клешняк!
Визжала, пела пила. Темная квадратная тень тента была врезана в залитую солнцем землю, страшным, все плавящим жаром пылала топка. Черный кочегар, то и дело вытирая грязной тряпицей пот, озабоченно поглядывал на манометр локомобиля, где у самой красной черты трепетала, как в лихорадке, живая черная стрелка.
— Навались, навались! — покрикивал Серов, зорким хозяйским глазом поглядывая вокруг, то и дело почесывая под рубашкой потную, поросшую кудрявыми рыжими волосами грудь.
Не в силах уйти, мальчишки простояли у пилорамы до вечера. Было что-то необъяснимо притягательное, гипнотизирующее в воющем блеске пил, в шелесте приводных ремней, в слаженных, скупых и точных движениях механика, — от них нельзя было уйти, как нельзя вырваться из стремительного, уносящего тебя потока, живого и властного. Дрожь нагретого парового котла, трепет стрелки манометра, огненная пасть топки — все это не отпускало, не давало отвести взгляд; так иногда бывает во сне: тебе надо убежать от чего-нибудь страшного, а ноги не повинуются, словно приросли к земле.
И только тогда, когда Серов, посмотрев из-под ладони на уходящее за лес солнце, несколько раз ударил железным болтом о подвешенный под тент лист жести, звуки работы на вырубке внезапно и все сразу стихли, как будто провалились куда-то, и тогда стали отчетливо слышны отдельные, измученные человеческие
