У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько
— Раньше на колокольне в Подлесном всегда летом полночь колоколом отбивали, — шепотом сказал Андрейка. — А теперь помер звонарь, вот и не звонят… Ну, пойдем поглядим…
Стараясь не шуметь, они поднялись. Андрейка ощупью нашел обмотанный тряпкой молоток, нащупал в кармане гвоздь. Они осторожно выглянули в дверь сеновала.
Всходила полная луна, огромная, красная, ни одно облачко не затеняло ее. Черные вершины деревьев подпирали снизу зеленовато-синее на востоке небо, а на западе за деревьями еще текла по краю земли огненная струйка тающей вечерней зари.
За темной шатровой крышей дома высились горы сучьев, и около потухающих и уже потухших костров темнели шалаши.
Мальчишки слезли по крутой лестнице. Ее ступеньки скрипели в ночной темноте пугающе громко. Дверь в дом была заперта — бабушка Настя, вероятно, спала. Безмолвие притаилось во всех затемненных углах, а на освещенных луной дорожках чудились чьи-то невидимые шаги.
— Спрячь молоток, — посоветовал Павлик товарищу, и тот сунул молоток за пазуху.
Осторожно, как воры, пригибаясь, боясь любой встречи, мальчишки пошли по уснувшему лагерю лесорубов.
Те, кто скорчившись, кто раскинувшись, спали в темной глубине шалашей, там, где свалили их усталость и сон, у костров, еще дымившихся и поглядывавших в ночь тускнеющими рубиновыми глазами. Многие стонали во сне, как всегда стонут после тяжелой, изнурительной физической работы. Кто-то бормотал:
— Телку-то аккурат к празднику зарежем… к покрову… Всю зиму мясо есть станем… вот-вот.
На дальнем краю лесосеки, где лежало облюбованное мальчишками дерево, людей не было, сонное бормотание и храп спящих не доносились сюда. Тишину не нарушало ничто: ни крик ночной птицы, ни голос человека, ни хруст костей падающего дерева. Все было неподвижно, и лунный свет тек неподвижными ручьями по измятой человеческими ногами траве, между могильными курганами сучьев, тек и исчезал в глубине еще не тронутого топорами леса.
— Ты карауль! — шепотом сказал Андрейка.
— Хорошо.
Согнувшись, Андрейка бесшумно скользнул к темневшему на вырубке дереву; его круглый срез светлел в траве, словно упавшая на землю, полупогасшая луна.
Павлик стоял, ждал. Мягкий стук обмотанного тряпкой молотка показался ему громким, как удары колокола, — казалось, их услышишь за несколько верст. И действительно, в ответ на этот стук тревожно залаял на пасеке Пятнаш.
— Скоро? — громким шепотом спросил Павлик.
— Гнется, собака, — донесся приглушенный ответ.
Еще несколько ударов, как удары колокола, упали в неподвижную тишину. Луна светила Павлику в спину, его темная тень, изломанная неровностями травы, лежала перед ним на. земле…
— Готово! Пошли! — шепотом сказал Андрейка.
На сеновале, прижавшись лицом к теплому плечу Андрейки, Павлик много раз спрашивал себя: а как бы отнесся ко всему этому отец, если бы узнал? Ведь ему тоже жалко лес, а он сам помогает его рубить, — значит, так надо, значит, так лучше?
И впервые за эти долгие тревожные дни Павлик почувствовал, как он стосковался без отца, как трудно ему без прикосновения отцовской ладони, без его сдержанной суровой ласки. Когда же он наконец вернется?
Уснули мальчишки только на рассвете и проснулись с первыми лучами солнца. О чем только они не переговорили в эту долгую ночь! И воспоминания, и надежды, и мечты, все самое дорогое и заветное, что было у каждого из них, все, ради чего хотелось и стоило жить, еще не осознанные, неясные стремления — все доверили они друг другу в эту первую ночь дружбы. И хотя они были очень разные, хотя и жизнь, и мечты, и надежды у них не были сходны, ничто не мешало им понимать и любить друг друга.
Синяя ночь летела над землей; текла, пересекая небо, серебряная река Млечного Пути; падали звезды. Черный силуэт пожарной вышки вонзался в зеленоватую, прозрачную твердь неба.
Сонная земля тихо спала, и тревожный вопросительный лай Пятнаша не мешал ей, как не мешал редкий, пронзительный крик ночной птицы и человеческое слово, сказанное во сне.
Рано утром мальчишки обошли просыпающийся лагерь лесорубов, посидели у одного из костров, прислушиваясь к вялым после сна голосам людей, к дребезгу колес, — это к локомобилю возили воду. Издали посмотрели на «свое» бревно; оно лежало так же, как лежало вчера, — никто ни о чем не догадывался, никто ничего не подозревал.
— А вдруг пила не заденет гвоздь? — шепотом спросил Павлик. — Ведь может быть так?
— Может, — после небольшого раздумья согласился Андрейка. — Дураки мы с тобой. Надо было не один гвоздь…
Весь день провели они на лесосеке возле пилорамы. Но теперь, глядя на сверкающие круги пил, слушая их визг, они утешались мыслью, что, может быть, скоро все это кончится.
Кланю в этот день они не отгоняли от себя, она ходила за ними как привязанная и иногда с удивлением смотрела на заговорщицкие лица ребят, старалась расслышать их шепот.
— Какие-то вы оба нынче… чудные, — сказала она с обидой. — И шепчутся, и шепчутся… И чего шепчутся? Уйду я от вас лучше…
— Погоди, — удержал ее Павлик. — Скоро…
— Что скоро?
Андрейка с силой дернул Павлика за рукав.
Бревно с гвоздем подвезли к пилораме только после обеда. И когда мальчишки увидели, как укрепляют ствол на тележке, они испугались.
— Уйдем лучше, — предложил Андрейка. — А то догадаются. Вон ты белый какой.
— Ты тоже белый…
Они ушли на кордон и, забившись на кухню, прильнули к окну. Суетившиеся у пилорамы люди мешали все видеть, но по визгу пилы было слышно, когда она входила в дерево: визг становился мягче, глуше.
Медленно тянулись минуты. Одна. Другая. Третья.
Но вот что-то ударило в воздух тугим звоном, раздались громкие голоса, отчаянной матерной бранью начал браниться Афанасий Серов. Тесной кучкой сгрудились у пилорамы рабочие. Отдельные, громко сказанные слова долетали до кордона. Мальчишки переглядывались, не в силах удержать счастливую улыбку, чувствуя, как
