Возвращение на Большой Каретный - Анатолий Борисович Утевский
Под влиянием театральных рассказов моего приятеля Саши Сабинина мне пришла мысль попросить его показать Володю у них в студии. Я их познакомил. Следует сказать, что Богомолов, по оценкам того же Сабинина, был весьма строг и брал к себе только действительно одарённых, талантливых ребят. Александр Сабинин договорился о встрече с Богомоловым, и встреча состоялась.
Сабинин вспоминает, что Высоцкий очень понравился Богомолову, и тот его принял. После этого Володя ходил в полном восторге. Жил он то на Большом Каретном (у матери), то у меня, а летом — поступил в Школу-студию МХАТа. Каким счастливым он был, когда увидел свою фамилию в списке поступивших!.. Мечта его сбылась.
Вот так, исподволь, складывалась главная линия жизни Володи Высоцкого. К этому он стремился, отметая всё остальное, идя наперекор родительской воле, уговорам некоторых друзей и родственников. Многие недоумевали — как так, поступить в институт, получить какую-то надежду на путёвку в жизнь, на определённое в ней, жизни, место и бросить, начать всё сначала. А вдруг не получится?..
Но у Володи был такой характер: если решил, то всё. Эта бескомпромиссность была присуща ему во всём, в том числе и в оценке действий окружавших его людей. Он мог порвать свои отношения раз и навсегда, если узнавал о неблаговидном поступке кого-то из своих знакомых. Он не умел прощать, а может, и не хотел… Внешне это могло и не проявляться, но возникшая холодность, духовное отчуждение чувствовались.
Высоцкий бывал разным, иногда и вздорным, даже в чём-то несправедливым, но никогда — «добреньким». Он был добр, порой до безрассудства, в ущерб себе, но это была мужская доброта, а не слюнтяйство. И это чувствовалось в нём ещё с тех времён, когда мы жили на Большом Каретном. Он был нетерпелив к труду: мгновенно зажигался, вспыхивал, когда получал какую-то новую роль или когда «шли» стихи. Во время творчества он буквально преображался.
Многие режиссёры не сумели разглядеть, почувствовать силу его таланта. Достаточно вспомнить Бориса Равенских, пообещавшего Володе-дебютанту, только что пришедшему в театр выпускнику, главную роль в спектакле «Свиные хвостики». Начались репетиции, шёл поиск, а роль неожиданно отдали другому — Володя загрустил, захандрил, потерял интерес к театру Равенских. И они расстались.
В поисках своего театра Высоцкий пришел в «Современник». Пригласил его Олег Ефремов. На пробу дали роль в спектакле «Два цвета» — про уголовников. Конечно, мы все переживали, ведь решалась судьба нашего друга. Допустили и нас на просмотр — меня, Лёву с женой, Олега Стриженова (который был для Володи едва ли не кумиром). В зале комиссия: Олег Табаков, ещё какие-то актеры. Спектакль шёл своим чередом, Володя отменно играл, а потом, заметив нас, произнес: «Вся эта ростовская шпана — Васька-Рваный, Лёвка Кочарян, Толька Утевский…» и эдак рукой в нашу сторону, очевидно, для большей убедительности и правдивости образа. Комиссия отметила отсебятину и ещё что-то. В результате Володю в театр не приняли.
А Олег Стриженов, который был старше его на девять лет, назвал тогда Высоцкого «Володя-дебюта». Вот что он мне рассказал:
«В день премьеры позвала нас на обед мама Лёвы Кочаряна, и мы пришли — Лёва, Глеб, я и Вовка. Кушали. А на столе поблёскивал хрустальный графинчик, и мы выпивали. Кроме Высоцкого: мол, а тебе нельзя, ты — дебютант! А он так смотрит жалостливо: «Но, может, одна не повредит?» И он всё на меня смотрит, потому что я был самый добрый — Кочарян-то с плёткой! Я говорю: «Лёв, одна не повредит, это точно». Позволили ему выпить одну маленькую рюмочку, грамм семьдесят пять. И мы «держали» его вплоть до сцены. Играл хорошо. Потом мы пошли в ВТО и там уже оторвались… И я решил разыграть Высоцкого. Растолкал его и говорю, мол, что ж ты сделал-то? Он мне: «А что? Что?» Я продолжаю: «Вот ты сейчас спал чуть ли не в салате, а что ты делал до того? Да ты тут дрался со всем «Современником»! Евстигнееву морду набил, вон он сидит в том зале весь в крови!» А Высоцкий не на шутку испугался: «Мужики, что же делать?! Я порежусь, я застрелюсь, я повешусь!..» Пришлось мне признаваться: «Да шучу, шучу!»… А «Современник» я всегда осуждал за то, что они его не приняли. Ведь потеряли прекрасного актёра, причём не задумываясь! А чего им стоило-то, ведь все свои, с одной школы (Школы-студии МХАТа. — А.У.), можно сказать, однокашники! Я просто негодовал, как же так можно было поступить с талантливым артистом, он же был тогда не просто в безденежье: он был голодный, ни кола ни двора…»
«Нищета и в самом деле была чудовищная, — вспоминает Людмила Абрамова, вторая жена Володи и мать его сыновей, — Володе просто не в чем было ходить. Он носил пальто Миши Туманова, брюки Толяна Утевского, а ботинки мы стибрили на студии «Ленфильм». Он носил буклетистый пиджак, который был для Володи страшно дорогой вещью, почти символической». Когда финансовое положение Высоцкого улучшилось, он не ценил материальные выражения успеха, и даже пресловутый «мерседес» для него не был символом престижа, ведь он жаждал материализации успеха в книгах и пластинках.
Наконец — Таганка. Когда Володя уже был ведущим актёром, он предложил своему другу по Школе-студии МХАТа Жоре Епифанцеву (этому человеку посвящена отдельная глава. — А.У.) перейти из МХАТа на Таганку. Жора согласился. Во время очередного «разбора полётов» или собрания в труппе он всегда садился к Любимову в профиль. И Юрий Петрович как-то не выдержал и сделал ему замечание, мол, так сидеть неуважительно: «Я здесь режиссёром главным служу, Георгий Семёнович!» А Жора ему отвечает: «А я сижу лицом к Высоцкому, Юрий Петрович! А про вас будут говорить, что вы служили режиссёром в театре Высоцкого!»
«Высоцкому действительно повезло, что он попал именно к Любимову, — рассказывал мне мой давний товарищ Олег Ефремов, когда-то всерьёз убеждавший меня «бросить свой МУР к чёртовой матери» и чуть было не сделавший из меня «хорошего артиста», — потому что тот имел определённый вкус не только к поэзии, но и к музыкальному строю. Поэтому Володя сразу и стал там (в Театре на Таганке. — А. У.) самой необходимой единицей в эстетическом направлении этого театра… Актёр и поэт — это было в нём, Высоцком, почти едино. Мы с ним, может, и нечасто, но
