Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

Через несколько дней после начала войны, 25 июня, Совнарком СССР издал постановление о сдаче всех радиопередающих и принимающих устройств в ближайшее почтовое отделение в пятидневный срок с целью недопущения использования средств радиосвязи вражескими элементами.

– Это правильное решение, – сказал Щусев Нестерову в те дни. – Вокруг Москвы несколько самых мощных радиостанций в мире, и все они стали приводными маяками для немецких самолетов. В любую погоду, даже ночью, можно по ним найти Москву, чтобы сбросить бомбу. Необходимо все станции демонтировать и отправить вглубь страны. Думаю, руководство сейчас занимается этим вопросом.

Мария Викентьевна с важным видом пробегала глазами по бумажке, что-то дописывая карандашиком.

– Итак, утреннее сообщение от двенадцатого июля, – встала она на середину комнаты. – Наша авиация в ночь на двенадцатое июля продолжала наносить сокрушительные удары по танковым и моторизованным частям противника, совершала налеты на его аэродромы и бомбардировала нефтяные базы в Пло… Плошти.

– Плоешти, – поправил Щусеву муж.

– В Румынии это, – добавил Нестеров.

Мария Викентьевна кивнула, продолжив:

– За одиннадцатое июля наша авиация сбила шестьдесят пять немецких самолетов, потеряв девятнадцать своих.

– Шестьдесят пять! Ура! – воскликнул Щусев. – Бейте их, ребятки, этих червяков!

Нестеров улыбался.

– Пейте чаек, стынет, – Мария Викентьевна указала на стол.

– Слушай, жена, мою команду, – Алексей Викторович поднял вверх указательный палец, – а собери-ка ты нам, душечка, стол, да побогаче. И с коньячком. Да-да. Сегодня же праздник – день святых апостолов Петра и Павла!

– Первоверховных! – добавил Нестеров, видя некоторое замешательство жены старого друга относительно коньяка.

Потом они садились пить чай и вспоминали свою жизнь. Например, как оба учились в Петербургской академии художеств.

– А знаете, кому я больше всего благодарен в жизни? – говорил Щусев. – Не Репину. А Леонтию Николаевичу.

– Бенуа?

– Ему, сердечному. Он мне однажды сказал и твердо поставил меня на ноги: «Если вы работаете над чем-то и вдруг потеряли уверенность, бросайте немедленно. Даже на стадии завершения. Эта неуверенность перейдет в проект и убьет его». И с тех пор, начиная новое, я всегда прежде всего долго пробовал самого себя, чувствую ли уверенность.

– Вы-то учились в девяностые, – вздыхал Нестеров. – Когда там сложился мощный костяк преподавателей. Маковский, Репин, Шишкин, Куинджи. Один ректор Померанцев чего стоит. Его храм Александра Невского в Софии – ого-го! А мне не повезло, я поступил на десять лет раньше вас. Тогда никаких индивидуальных классов не существовало, вертелись какие-то профессора, в большинстве своем европешки. Какая тебе русская самобытность! Учись у Европы и будешь счастлив и богат…

Вспоминали поездки по разным городам мира.

– Конечно, когда я отправился впервые в заграничное путешествие, я млел от красоты природы Италии, Франции, Германии, – говорил Нестеров. – Но всегда отчетливо понимал: все это для тех художников, которые тут живут, а у нас свои нравы, своя природа, а потому и живопись должна быть своя, а не заимствованная.

– А моя первая экспедиция – Самарканд, – смеялся Щусев. – Вот я с тех пор и остался, как вы говорите, хан ордынский. Хотя, конечно, и Европа потом произвела на меня колоссальное впечатление. Я наизусть помню слова Версилова из «Подростка» Достоевского: «Русскому Европа настолько же драгоценна, как Россия. Каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была Отечеством нашим, как и Россия. Русским необходимы эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, осколки святых чудес. И даже эти святые камни нам дороже, чем им самим!»

– Святая правда! – соглашался Нестеров. – Вы всю жизнь ворочаете камни, вкладывая в них свою душу.

Так они помногу беседовали. Возможно, больше, чем когда-либо раньше в жизни. Михаил Васильевич уставал, и Лида, которая почему-то симпатизировала ему, как никому другому, брала его под руку и провожала до Сивцева Вражка.

К счастью, Лида была не такая, как ее брат Петр, не сумасшедшая, но как бы не от мира сего. Могла часами сидеть и смотреть в окно или лежать, глядя в потолок, почти не моргая, а иногда ни с того ни с сего плакала. Строго следила, чтобы в доме зря не горел свет, и укоряла нарушителей.

Но была она девушка добрая, любила отца, мать, их друзей и знакомых, обожала брата Мишу и даже Петру Первому прощала, что он в открытую презирал ее и постоянно обзывал дубиной стоеросовой.

Когда Мишу провожали на фронт, его жена злилась, что все остаются, а ее муж уходит:

– Лучше бы Петьку отправили.

Михаил Алексеевич Щусев окончил Высшее инженерно-строительное училище по специальности «инженер-строитель». В отличие от Петра Алексеевича, он считал отца великим архитектором и работал на отцовских проектах. В первые дни войны, как большинство русских мужчин, Михаил попросился на фронт, но ему отказали:

– Если дойдет до тридцатилетних и выше, получите повестку.

Если! Уже в начале июля дошла очередь до тридцатилетних и выше. И старший техник-лейтенант Щусев отправился на фронт выполнять обязанности военно-полевого строителя. С тревогой ждали повестки, теперь с еще большей тревогой ждали похоронки, коих прилетало в московские семьи все больше и больше.

А враг подходил все ближе и ближе, началась битва за Смоленск, а ровно через месяц после начала войны – первая массированная бомбардировка Москвы. И Мишина жена снова злилась:

– Думали, пока мой Мишенька воюет, здесь отсидитесь? Картинки свои рисовать?

– Не слушайте ее, Михаил Васильевич, – стыдился за невестку Алексей Викторович. – Уж очень переживает за вашего тезку. Думает, мы за собственного сына не переживаем.

– А вот не заметно! – не унималась невестка.

В те дни, когда каждую ночь ожидали новых авианалетов, Нестеров и закончил портрет.

– Лучше не смогу, – сказал он сокрушенно. – Мог бы стать настоящим живописцем, кабы следовал одним своим влечениям, а не брал большие заказы. Вот Серов был настоящий живописец, а я доходил до высот живописи, которую люблю и понимаю, только в немногих вещах. Я чувствовал, что в этом портрете мне также удастся быть живописцем. Только это бодрило и увлекало меня. Жаль, что работа окончена.

– И она – само совершенство, – оценила Мария Викентьевна. – Какая звучная гамма халатов. А складки шелка с восточными окаймлениями. Как они красочны и живописны! В этом вихре красок смуглое и бритое лицо Алексея Викторовича в черной тюбетейке кажется строгим и серьезным. Хотя сам он зачастую…

– Вот-вот, – поддержал художник. – Точнее было бы изобразить его смеющимся или как он поет под гитару. Если Бог даст мне еще дней, я изображу его с гитарой и открытым поющим ртом. Смеха не