Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой
Вопросов о сущности юридического лица на современном этапе развития нашего общества можно было бы и не касаться, если бы Иоффе не затронул их в одной из своих публикаций в Казахстане, который усилиями Ю. Г. Басина (ныне, к сожалению, покойного) и А. Г. Диденко стал его Меккой. Походя упрекнув автора этих строк за постоянство в подходе к юридическому лицу, Иоффе в своих многочисленных публикациях ни словом не обмолвился о том, какова же его собственная позиция в этом вопросе: продолжает ли он быть сторонником теории коллектива и если да, то какие аргументы может привести в обоснование этой концепции с учетом нынешних реалий, или примкнул к теории фикции, или присочинил, удалившись от дел, какую-то другую концепцию (благо времени для этого было предостаточно)?
В воспоминаниях О. С. Иоффе, опубликованных в Казахстане, я довольно часто фигурирую, причем он вылил на меня немало напраслины[117]. Будучи сторонником самой острой и нелицеприятной научной критики, я никогда не отвечал и не отвечаю на пасквили, тем более когда они исходят от лица, которого уже нет в живых. Этому непреложному правилу не собираюсь изменять и сейчас. Но мимо одного упрека, воздерживаясь от его нравственной оценки, пройти не могу. Упрек О. С. Иоффе сводится к тому, будто я понуждал его через своих друзей провести меня на профессорскую должность раньше В. Т. Смирнова и В. Ф. Яковлевой, ставших задолго до меня докторами наук: «И вследствие поддержки со стороны профессора С. А. Малинина он (то есть я. – Ю. Т.) спокойно вытесняет своих многолетних коллег». Как это ни прискорбно, Иоффе излагает то, что имело место, с точностью до наоборот. Доктором наук я стал раньше В. Т. Смирнова и В. Ф. Яковлевой, что можно установить, сличив даты защиты всеми нами докторских диссертаций. Докторские диссертации мы защитили в 1970 году: 9 апреля – Ю. К. Толстой; 4 июня – В. Т. Смирнов; 8 октября – В. Ф. Яковлева. Будучи заведующим кафедрой, как раз Иоффе затягивал представление меня к званию профессора, хотя к тому времени я уже был утвержден в докторской степени. Вопрос этот, как тогда было принято, вынесли на заседание партбюро юридического факультета, члены которого единогласно высказались за мое представление без каких бы то ни было проволочек. На этом заседании я как беспартийный, понятно, не был. Зная о позиции Иоффе, я, встретив его вскоре после этого заседания, поблагодарил за поддержку. Он мне ответил: «Вам благодарить меня не за что». После того как в докторской степени утвердили В. Т. Смирнова и В. Ф. Яковлеву, их также представили к утверждению в профессорском звании, причем никто никаких препятствий им в этом не чинил. Применительно к рассказу Иоффе всплывают слова известной песни: «Что-то с памятью моей стало: все, что было не со мной, помню». Что же касается публикации непроверенных сведений, то пусть она останется на совести их публикатора А. Г. Диденко.
Наибольший интерес в казахстанском сборнике представляют заметки Зинаиды Иоффе (по мужу Хенкиной) об обстоятельствах выезда ее отца из Советского Союза. По информационной насыщенности эти бесхитростные заметки, занимающие всего несколько страниц, намного превосходят все остальное, опубликованное на сей счет[118]. Подкупает в них достоверность и правдивость. Зина, которую я помню еще ребенком, без обиняков пишет о том, что отец давно хотел уехать. Учитывая, однако, положение, которое он занимал, и авторитет, который имел, для этого необходимо было веское основание. Такое основание появилось после увольнения Зины с работы и оформления ее выезда вместе с мужем и малолетним ребенком за границу (по документам – к мифической родственнице в Израиль, а на самом деле – в США). Исключение Иоффе из партии, где он состоял сорок лет, семья восприняла с облегчением как показатель того, что никто не собирается насильно удерживать его в Отечестве, которое он хочет покинуть. То, что Иоффе принимал руководитель КГБ в Ленинграде Носырев, подтверждается рассказом не только Зины, но и одного из наших бывших студентов, который работал тогда в Большом доме. Носырев действительно уговаривал Иоффе остаться, делая упор на то, что Вы же наш кадр, имея в виду службу Иоффе в годы войны в ведомстве Абакумова. Иоффе же уверял Носырева в том, что он никогда бы не уехал, если бы не острая необходимость воссоединения семьи. Думаю, что оба собеседника не лыком были шиты и не верили ни единому слову друг друга.
Со слов отца, Зина поведала читателям о том, что Носырев, по-видимому, расчувствовавшись, Иоффе даже позавидовал: «Вот Вы, профессор, уедете, а я с этим дерьмом вынужден разбираться». При этом он показал, но, разумеется, не раскрыл папку, в которой на Иоффе скапливались доносы. Не берусь судить, был ли этот эпизод, поскольку Иоффе, повествуя о времени и о себе, был не прочь кое-что присочинить. Могу судить об этом хотя бы потому, что в опубликованных мемуарах он распространил обо мне немало небылиц, правда, иногда не называя меня по имени. Хотел бы заверить Зину в том, что если такая папка и существует, моих доносов в ней нет. Если она есть, то, скорее всего, в ней хранятся доносы друзей и товарищей Иоффе по партии.
Могу засвидетельствовать, что тогдашнее руководство университета в лице ректора и секретаря парткома отнюдь не стремилось избавиться от Иоффе. Ему предлагали перейти на работу в институт комплексных социальных исследований, который возглавлял выдающийся ученый, относившийся к Иоффе с должным уважением, – Алексей Степанович Пашков, который в свое время сам пострадал от репрессий. Но руководство университета при всем желании не могло тогда разрешить Иоффе чтение лекций, в которых он
