Любовь. Письма на заметку - Шон Ашер
Симона де Бовуар – Нельсону Олгрену
10 сентября 1950 года
Отель «Линкольн», Нью-Йорк 30 сентября 1950 года
Нельсон, дражайший мой, сладчайший,
Ты только ушел, как возник улыбающийся человек и дал мне этот прекрасный безумный цветок с двумя птичками, с любовью от Нельсона. это стало испытанием моей благовоспитанности: было трудно «сдерживать слезы». И все же, я лучше переношу сухую печаль, чем холодную злость, ведь до сих пор глаза мои были сухи, точно копченая рыба, но мое сердце внутри вроде грязного заварного крема. Я прождала в аэропорту полтора часа, из-за погоды; самолет из Лос-Анджелеса не мог приземлиться в таком тумане. Это правильно, что ты ушел; ни к чему затягивать последние проводы, но хорошо, что ты пришел. Спасибо за цветок и что пришел, не говоря об остальном. Так что я ждала с лиловым цветком на груди, притворяясь, что читаю триллер Макдональда[30], а затем мы взлетели. Перелет был очень легким – совсем не качало. Я не спала, а притворялась, что дочитываю триллер, и все время забавлялась с тобой в моем грязном, глупом сердце.
Нью-Йорк был прекрасен: жаркий, солнечный и притом серый. До чего гламурный город! Я решила пощадить свое сердце и не поехала в «Бриттани». Я остановилась в «Линкольне», куда приземлилась три года назад, когда никого не знала на всем этом континенте и не подозревала, в какую странную ловушку попаду в Чикаго. Я поселилась в точно таком же номере, чуть ближе к небу, но идентичном. Как это чудно – снова оказаться в таком далеком прошлом! Как и три года назад, я пошла в салон красоты в «Линкольне»: так же без проблем, отель кажется пустым, салон красоты пустует. Затем я купила ручку для Ольги[31], за четырнадцать долларов, так что я рада, что ты дал мне столько денег; мне как раз хватит. И я гуляла и гуляла по городу, вдоль этой Третьей авеню, которую мы всю исходили прошлым вечером, два года назад, и вокруг «Бриттани» тоже, и снова я повсюду находила тебя и все вспоминала. Я побродила по Вашингтонскому парку, где устроен такой блошиный рынок и продают плохие картины; прошла до автобуса на Пятой авеню и увидела, как на Нью-Йорк опускается ночь.
Сейчас девять, я съела только маленький сэндвич после самолета, не спала после Вабансии[32]; я ужасно устала. Я пришла в свой номер, чтобы писать тебе и пить скотч. Но не думаю, что смогу сейчас лечь спать. Я чувствую вокруг себя Нью-Йорк, а позади – наше лето. Сейчас я лягу в постель. Я спущусь и прогуляюсь и буду грезить, пока совсем не вымотаюсь.
Я не грущу. Скорее, в оцепенении, очень далеко от себя, не очень верю, что ты теперь так далеко, так далеко, ты так близко. Я хочу сказать тебе только две вещи прежде, чем уйду, и больше не стану заговаривать об этом, обещаю. Во-первых, я очень надеюсь, очень хочу и нуждаюсь в нашей новой встрече, когда-нибудь. Но запомни, пожалуйста, я больше никогда не попрошу тебя о встрече – вовсе не из гордости, поскольку для тебя у меня нет никакой гордости, как ты знаешь, но наша встреча будет значить что-то, только когда тебе этого захочется. Так что я буду ждать. Когда тебе захочется, только скажи. Я не рассчитываю, что ты вновь полюбишь меня или что тебе придется спать со мной, и мы не должны проводить вместе так много времени – только как ты сам захочешь и когда захочешь. Но знай, что я всегда буду с нетерпением ждать, когда ты попросишь меня. Нет, я не могу подумать, что больше тебя не увижу. Я потеряла твою любовь, и мне было больно (и сейчас мне больно), но я не потеряю тебя. Так или иначе, ты так много дал мне, Нельсон, и это значило так много для меня, что этого у меня никто не отнимет. И потом, твоя нежность и дружба были для меня так драгоценны, что я все еще чувствую теплую и счастливую, и сумбурную благодарность, когда смотрю на тебя внутренним взглядом. Я смею надеяться, что эта нежность и дружба никогда, никогда не иссякнут во мне. Должна признаться, что я себе поражаюсь, и мне стыдно говорить такое, но это единственная истинная истина: я люблю тебя точно так же, как любила, когда приземлилась в твои разочарованные руки, то есть всем, что я есть, всем моим грязным сердцем; это меньшее, что я могу. Но это не должно тревожить тебя, милый, и не пиши мне ничего из чувства долга, пиши только когда захочешь, и знай всякий раз, что я буду очень счастлива.
Что ж, все слова кажутся глупыми. Ты кажешься так близко, так близко, позволь же и мне быть близкой к тебе. И позволь мне, как в прежние времена, позволь мне вечно быть в моем собственном сердце.
Твоя собственная Симона
24
Я бы взяла и женилась
В 1920-м, будучи студенткой Говардского университета в Вашингтоне, двадцатидевятилетняя писательница и будущая «Королева Гарлемского Ренессанса» Зора Нил Херстон познакомилась с Гербертом Шином, джазовым пианистом, который был моложе ее на шесть лет, и вскоре стала проводить с ним массу времени. Они полюбили друг друга и поженились в 1927-м, но четыре года спустя приняли решение разойтись, оставшись близкими друзьями на всю жизнь, несмотря на новые супружества. Они вели постоянную переписку, и в 1953 году Шин сообщил Херстон о своих неприятностях на личном фронте: он собирался оставить свою вторую жену, Куинлок, и жениться на некой «юной леди». Вот, что ответила ему Херстон.
Зора Нил Херстон – Герберту Шину
7 мая 1953 года
О-Гэли, Флорида 7 мая 1953 года
Дорогой Герберт
О, как я тебе благодарна за предложение насчет «тревожной» помощи. Как ты узнал, что мне нужно что-то подобное? Ты поставил диагноз по моим письмам или просто подумал, что мне это не помешает? Ты чудесный доктор.
Твои заключения о реакциях церковных властей вполне закономерны. Да, они, в конечном счете, всего лишь люди. Они ни за что не признают, что могли ошибиться несколько лет назад в Тайлере, Техас. «Авторитет» для иерархов совершенно бесценен, и
