За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Оба они говнюки! – не сдержалась Елена Сергеевна. – Не понимаю, почему ты о них говоришь с придыханием.

Бокшанская швырнула на стол вилку и бросилась к дверям:

– С тобой невозможно стало разговаривать!

Булгаков встал у нее на пути:

– Па-а-апрашу! Никаких обид. Ольга Сергеевна, вы не представляете, как мы вас любим. А Немирович и Афигович и впрямь говнюки, но в самом лучшем смысле этого слова.

Ну как было не рассмеяться?

– Да ну вас, Миша! Вы прелесть! – И сестры помирились.

В деньгах супруги Булгаковы в том году нехватки не имели. Рублики на своих бумажных крылышках прилетали порой даже откуда не ждали. Ашхабадский театр шлет письмо с просьбой дать согласие, чтобы они поставили «Дни Турбиных». Михаил Афанасьевич отвечает: «Пришлите две тысячи аванса и можете ставить». Вскоре приходят две тысячи.

– Эх, надо было двадцать две просить! – смеется Булгаков.

Деньги есть, а новой квартиры нет. На очередном собрании кооператива опять шипит кот, коего тянут за хвост. Стройка затягивается. Все нервничали, психовали, Мате Залка и Виктор Шкловский вдруг как залаяли друг на друга, вспомнив какие-то взаимные обиды.

– Может, вспомнишь, как перед Временным правительством пресмыкался? – предлагал Залка.

– А ты, может, вспомнишь, как за австрияков воевал? – отвечал Шкловский.

– Вот бы сожрали друг друга, пара квартирок и освободится, – шепнул Михаил Афанасьевич Елене Сергеевне. Она от души рассмеялась, а Шкловский и на нее гавкнул:

– Не вижу ничего смешного!

И оба скандалиста продолжили грызться.

На другой день пошли на «Дни Турбиных» с Женей и Сережей. Двенадцатилетний мальчик сказал:

– Дальнобойная пьеса. На ять! Папа не зря сказал, что мама не могла уйти к бездарному человеку.

Первокласснику тоже понравилось:

– Во пьеса! Потап! Было бы еще три действия, я бы с удовольствием посмотрел.

– Мне тоже понравилось, – сказал тронутый автор, сдерживая слезу. – Но Залка и Шкловский вчера не хуже спектакль разыграли.

Из Камергерского поехали домой с Олей и Калужским, устроили пирушку, к которой присоединилась… Кто бы ты думал, читатель? Да, точно, Любовь Евгеньевна. Сегодня она снова поселилась на Пироговке. У архитектора Стуя освободилась однокомнатная квартирка в левой части здания, и он при случайной встрече предложил ее Любанге. Та пожаловалась бывшему мужу на скверное жилье в вахтанговском доме, и Михаилу Афанасьевичу ничего не оставалось делать, как уступить. Отныне он снимал для Любаши опять здесь, что, конечно же, доставляло неудобства. Бывшая жена то и дело попадалась на улице, запросто захаживала в гости, оставалась пообедать, а иногда куда-то уезжала и просила присмотреть за Бутоном, а он глядел на своего бывшего хозяина, и хорошо, что не умел говорить: «Предатель! Тебя бы на живодерню, товарищ! Противно смотреть, как ты перед этой своей новой самкой извиваешься! Босявка!»

Зато Сережа с Бутоном дружил, подолгу гулял с ним и упрашивал оставить навсегда. Приходилось объяснять:

– Тогда тетя Люба, его хозяйка, останется одна-одинешенька. И у нашей мамы аллергия на шерсть.

С Сережей у Михаила Афанасьевича сразу заладилось. Хороший мальчик, светлый, бывают же такие, что ни капли чего-то злого. По вечерам отчим с ходу сочинял и рассказывал ему истории про идеального мальчика Бубкина и его собаку Конопата. И якобы эти истории в голове у Булгакова пронумерованы.

– Тебе какой номер рассказать?

– Ну, семнадцатый.

– Ага. Это, значит, про то, как Бубкин в Большой театр ходил с Ворошиловым. Хорошо. Так вот, явился однажды к Бубкину сам народный комиссар по военным и морским делам СССР Ворошилов и говорит: «Здесь ли проживает замечательный советский мальчик и рыцарь Бубкин?» – «Здесь». – «А не хочет ли он со мной отправиться в Большой театр смотреть постановку оперы “Собачье сердце”?»

– А что, Потап, разве уже есть такая опера?

– Вопрос времени. Так вот, приходят они в Большой театр. Смотрят, слушают. Козловский исполняет партию Шарика, поет жалким тенором: «О, гляньте на меня, я погибаю! Повар столовой нормального питания плеснул на меня кипятком и обварил мне бок! Нельзя молиться за повара-ирода, Богородица не велит». Сам великий Собинов поет профессора Преображенского: «Ну вот, прекрасно, тебя-то мне и надо, ступай за мной!» Лемешев исполняет доброго Борменталя: «Скажите, как вам удалось, любезнейший Филипп Филиппыч, да подманить такую нервную собаку?» Словом, все идет как по маслу, но, когда Шариков начинает хулиганить, из-под кресла выскакивает Конопат и прямиком – на сцену, хватает Козловского за ягодицу и давай рвать! Гав-гав-гав! В театре бедлам, сумятица, повалили свечу, загорелась декорация. Тут храбрый Бубкин вскакивает, взлетает на пару метров и летит всех спасать…

Тюпа смеялся от души, и по ночам ему самому снилось, что он умеет подпрыгивать и летать, куда выше двух метров. Он летает над планетой, и все удивляются: «Какой мальчик! Боже, какой хороший мальчик! Кто же это такой? Да это же Сергей Шиловский, первоклассник».

Журналист Канторович, несколько раз приходивший брать у Булгакова интервью, узнал про Бубкина и стал уговаривать написать сценарий детского фильма, мол, пойдет нарасхват.

– Да пошел он к бесу, этот Канторович! – решил драматург, когда журналист ушел. – Убью кучу времени, а в итоге запретят, да еще и заплюют, босявки.

К ноябрю Булгаков написал тридцать семь глав романа о дьяволе, уместившиеся на пятистах рукописных страницах, и уже читал отдельные главы тем, к кому они с Мадленой ходили в самые задушевные гости, – Ляминым, Поповым. Слово «инженер» почему-то слетело из названия, зато появился целый перечень вариантов: «Сатана», «Консультант с копытом», «Вот и я!», «Великий канцлер», «Шляпа с пером», «Подкова иностранца», «Пришествие», «Черный маг», «Он явился»… Но главного героя, пришельца из ада, уже стали теснить другие персонажи. Появился поэт Фауст, сочинивший роман об Иисусе Христе, названном Иешуа Га-Ноцри. У Фауста завелась возлюбленная по имени Маргарита. А главное, за дьяволом окончательно закрепилось имя Воланд.

– Он сильный, но улетучивается, подобно произнесенному слову. Verba volant. А поэт слабый, но остается в веках благодаря написанному им. Scripta manent.

– Так, может, назвать его Манин? Воланд против Манина, сказанное против написанного. Писатель сильнее самого сатаны.

– Поэт Манин? Нет, простовато. Фамилию поэта я еще придумаю. Но почему Воланд – никому не говори, пусть гадают. Клянись, что не проболтаешься!

– Клянусь мощами Ленина!

– Годится.

В середине осени на Пироговке в присутствии десятка самых близких состоялась большая читка – с самого начала и до тех пор, пока гости могли слушать. А они слушали внимательнейшим образом, смеялись, мрачнели, восклицали, переглядывались. Ахматова все несколько часов сидела с каменным лицом и, когда решили читку остановить до следующего раза, произнесла гробовым голосом:

– Я не понимаю, чему тут некоторые смеялись.