За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Евгения Онегина. Ну, не знаю. Не нравится мне это.

В самом конце ноября во МХАТе вышло окончательное решение по «Бегу» – не пойдет. Михаил Афанасьевич негодовал:

– Как всегда, «Гроза», «Чайка», «Гайка», «Спайка». А главное, ты подумай, ничтожнейшую комедийку этой босявки Володьки Киршона утвердили. «Чудесный сплав» называется. Вчера принес Немировичу-Дамченко, и сразу утвержден!

Временно отставив в сторонку роман, Булгаков бултыхнулся в актерство. Молодому режиссеру-постановщику «Пиквикского клуба» Станицыну он сказал:

– Хочу побыть в актерской шкуре. Мне, драматургу, необходимо проникнуться самочувствием актера. Надо самому на себе проверить ощущение себя в образе, побыть кем-то другим, проработать артикуляцию, дыхание. Проверить текст, прослушать звучание фразы, произносимой своим голосом. Порепетировать, поискать, пострадать вместе с актерами и с режиссерами. Прочувствовать себя в этой среде не сбоку, не сверху, не рядом даже, а снизу. Побыть маленьким, «вторым», «третьим» актером, исполнителем эпизодической роли, чтобы оценить значение одной реплики, очерчивающей в эпизоде образ всей роли. Драматург должен быть способен лепить произведение и из этих ролей-реплик, образов, эпизодов, а не только из монологов и диалогов на пол-акта. Ему нужно, необходимо изменить и масштаб, и перспективу, и точку зрения, вернее, точку восприятия. Для нахождения этой новой точки восприятия мне и надо внедриться в самую плоть, самую сущность спектакля.

И он стал внедряться. Раньше всех приходил на репетиции. Всматривался не только в игру других актеров, но и в технику постройки оформления, в живопись, в технологию перестановок, в освещение. Внюхивался в запахи красок, клея, лака, сосновой воды, грима, гуммозы, вазелина и репейного масла, в гарь электроаппаратуры. Как юноша, он ликовал, получив возможность ходить по сцене, трогать изнанку декораций, откосы, штативы фонарей, шумовые аппараты. Все это, не видное снаружи, теперь открывалось ему, как внутренности человека открываются врачу.

Однажды высокая и тяжелая стена декораций стала падать, он первым подскочил и держал, как атлант, покуда остальные не прибежали на помощь. Совершив подвиг, весь светился от радости соучастия в единой сценической судьбе с актерами и работниками сцены. Правда, потом снова болели почки, но недолго, можно и потерпеть.

Но истинное блаженство он испытывал в гримерке, когда надевал костюм и садился гримироваться у лучшего гримера Михаила Чернова. Вся его сущность таяла при виде того, как в зеркале складывается образ и добрый светлоглазый Миша Булгаков превращается в противного британского судью, нос картошкой, глаза злые и уже не синие, а белые, под глазами мешки.

– Михаил Иванович, сделайте мне лицо паука.

– Я не знаю, какое у паука лицо.

– В точности такое же, как у нашего инспектора пожарной охраны.

– Ага, понятно, – тотчас схватывал идею гример, у которого этот пожарный инспектор недавно попросил бензинчику, дабы оттереть пятно на одежде, и тотчас же оштрафовал его за хранение горючих материалов в здании театра. – Уж эту сволочь я мигом в вас изображу!

М. А. Булгаков в роли судьи в спектакле «Пиквикский клуб»

1933

[Из открытых источников]

И вот, в пышном буклированном парике на свет божий является мерзавец с лицом паука, ненавидящий все человечество, каждого считающий преступником.

Инсценировку выполнила писательница Наталья Венкстерн, родившаяся в один год с Булгаковым, и он чирикал с ней:

– Натушечка, можно я вот тут фразочку добавлю? А можно я это слово заменю на другое?

Она на все соглашалась, до сих пор не веря, что в ее спектакле будет играть сам Булгаков, автор самого успешного спектакля «Дни Турбиных». И в итоге текст небольшой роли вырос втрое, а сама роль стала значимее. На сцене появлялся не просто самодур судья, а воплощение всего мирового самодурства, несправедливости и беззакония.

Актеры жаловались режиссерам:

– Эдак Булгаков у нас скоро станет главные роли отхапывать.

– Вот и отлично, – отвечали режиссеры, – это вам стимул играть как можно лучше.

После просмотра первых шести картин, в которых в том числе участвовал и булгаковский судья, Немирович-Данченко не постеснялся объявить:

– Да, вот новый актер открылся!

Когда в очередной раз заговорили, что, может быть, все-таки наконец разрешат «Кабалу святош», Москвин заявил, что ему сейчас трудно будет репетировать Мольера, поскольку у него в личной жизни такие же дела, как у Жана-Батиста, и больно произносить реплики. Его в то время изобличили в изменах своей жене Любови Гельцер с Аллой Тарасовой, и вовсю разгорелся скандал. Выволочки по партийной линии и все такое прочее.

– О, давайте я! – тотчас отозвался Булгаков. – Мне и роль учить не надо, я ее сам написал и наизусть знаю.

Роль, однако, передали Вите Станицыну.

– Впрочем, все равно без толку, слухи о воскрешении «Мольера» оказались преждевременными, – рассказывал Михаил Афанасьевич сестре Наде, в очередной раз заглянувшей в гости на Пироговку.

– Тебе надо проявиться, – произнесла Надя.

– В каком смысле? – удивился брат.

– Мы с мужем с недавних пор в приятельских отношениях с Нусиновым…

– Как ты сказала? С Гнусиновым? – В глазах Булгакова мгновенно заскакали огненные саламандры из «Литературной энциклопедии».

– Не ерничай, Миша, – с укоризной стукнула ладошкой по столу сестра. – Исак Маркович прекрасный человек и хочет тебе добра. Сейчас намереваются заново переиздавать «Литэнциклопедию»…

– «Заново переиздавать» – это плеоназм. Переиздать и означает издать заново, – холодея от гнева, поправил сестру брат.

– Не умничай, Миша! – топнула она ножкой. – Он просил меня взять у тебя тексты «Дней Турбиных» и «Бега». Возможно, что-то смягчит в своей статье о тебе. Хотя был звонок, женский голос: «Мы пишем статью о Булгакове, конечно неблагоприятную. Но нам интересно знать, перестроился ли он после “Дней Турбиных”?»

– Жаль, что не мне позвонили, – усмехнулся Булгаков. – Я бы ответил: «Так точно, перестроился вчера в одиннадцать часов». – И он злобно отсек: – А пьес Нусинову я не дам.

– И совершенно напрасно, – укоризненно покачала головой Надя. – Сейчас надо проявлять гибкость. А то тут у нас был дальний родственник мужа, говорили о тебе, и он сказал: «Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, тогда бы он переродился».

– Похвально, – ответил Михаил Афанасьевич. – Есть еще способ: кормить селедками и не давать пить.

Как водится, он в пять лег на три-четыре часика поспать, а Елена Сергеевна вышла малость проводить золовку, заодно подышать свежим воздухом и сказала:

– Вот что, Надежда Афанасьевна, я прошу впредь обращаться с моим мужем вежливо и почтительно. И не учить его, как поступать и как жить.

– Фу-ты ну-ты! – вспыхнула Надя. – Хочешь им как лучше, а они… Не надо меня провожать дальше! Спасибо за гостеприимство.

Как ни старался ездить