За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
– А ты сразу и злишься! – обиделась Люся.
Когда пришел Эрдман, они с ним уселись в кабинет-спальне играть в шахматы, Сережа подсел посмотреть, а когда ненадолго отлучился, злостный симулянт вполголоса поведал другу:
– Я в ужасе… По-моему, доктора заметили, Забугин безусловно заметил, что я не нахожу слов, которые мне нужны, говорю не то, что хочу!.. Ужасно! Какое впечатление? Это, наверное, из-за наркотиков. Из-за моего давнего морфинизма. Наверное, я очень плох, и они понимают, что вылечить меня нельзя. И оттого смущены.
Заигрались до полуночи. Счет их многолетнего матча дошел до красивой цифры 555–555, и Елена Сергеевна сказала:
– На этом стоит остановиться, пусть какое-то время подержатся эти пятерки.
После ухода Бориса, довольный, что сравнял счет в матче, Михаил Афанасьевич попил чаю и покурил. Жена вздохнула с укором:
– Обещай мне, что после пятидесяти бросишь курить!
– Обещаю.
Около часу ночи загрустил о своих несбыточных пятидесяти, да так и уснул. Через три часа проснулся от жуткого голода, тихо позвал Люсю.
– Что случилось? – встревожилась она.
– Не кричи, говори тихо, а то Сергей проснется. Тот еще ихтиолог.
– Почему ихтиолог?
– Потому что я рыбы хочу зверски. Что, не будет страшным, если я попрошу рыбы?
– Я принесу сейчас. Ты лежи спокойно, я сейчас приду.
– Иди, только не кричи. А то ты кричишь, как сардинка.
– Разве сардинки кричат?
– Они кричат во мне, что я их очень хочу.
Принесла, съел одну сардинку, выпил стакан холодного чаю, попросил посчитать ему пульс.
– Семьдесят, не наполненный, ровный, – констатировала жена.
– Какое, к черту!.. – вдруг опять ни с того ни с сего раздражился муж. – Так хотелось сардин, а съел одну, и затошнило. В Мадриде проходят весной похороны сардинки. Это у них какой-то король, у него при дворе протухло огромное количество сардин, и он решил их народу сбагрить, мол, гуляй, честной народ, по моей щедрости. А народ везде не дурак, устроил похоронную процессию и пришел к королевскому дворцу, рыдая и оплакивая сардинку. Пришлось королю на поминки выкатить бочками вино, чтобы сгладить свою подлость. Сволочи!
– Кто сволочи?
– Федины эти всякие. Квартиры у них, дачи, личные водители. Ездят по заграницам, все повидали. А я всю жизнь… Ненавижу!
– Господь с тобой, Миша. Зато у них нет меня. А у тебя есть я.
– Это утешает. Ты помнишь, как Мандельштам называл свою жену?
– Жизненочек.
– Прелесть какая! Ты тоже мой жизненочек. Жаль, что Мандельштам уже использовал. Я бы тоже тебя так хотел называть.
– Называй. Мне нравится.
– Не люблю заимствований. Что-то меня снова в пот бросает. Плохо мне, девочка моя! Чувствую, что умру сегодня. Какое там число нынче?
– Одиннадцатое ноября наступило уже.
– Хорошее число. Одиннадцатое одиннадцатого месяца. Легко запоминается. Не перепутаешь. Отгуляли седьмое ноября, а напоследок Мишку Булгакова помянете.
Он застонал, прячась под одеяло. Его стало знобить.
– Говоришь, мнимого больного под зад с лестницы? Это хорошо.
Дальше только стонал. Она сидела рядом, пока в половине шестого утра он не произнес тихо:
– Мне теперь хорошо. Иди спать, милая.
Глава сорок первая
Блаженство
933–1934
Вот и мы с тобой, читатель, на цыпочках выйдем из его спальни и тихонечко перейдем вон в ту комнату, а в ней вернемся на шесть лет назад.
Целый год пролетел с того 1 сентября, как они снова встретились, чтобы уж более не разлучаться. Упоительный год! Полный любви, счастья и творчества. Отказавшись переделывать книгу о Мольере, он снова с головой ушел в роман о посещении Москвы дьяволом, который пока что назывался «Черный маг». В ночные часы скрипело его стальное перо, да так, что, казалось ему, скрип сей разносился по всей планете Земля. И разве не от этого великого скрипа происходит слово «писатель» в некоторых языках? По-итальянски – скритторе, по-испански и португальски – эскритор, по-французски – экриван, да и немецкий шрифтштеллер очень скрипит. А уж по-латыни и говорить не о чем – скриптор, и все тут!
До чего же хороши эти скрипучие часы, когда ночь и все спят, или раннее утро и, опять-таки, все спят, а писатель сидит и плавает в иных мирах, живет как бы здесь, но и не здесь, а там, где его персонажи. И он становится мостом между ними и тобой, читатель. И чем больше скрипа, чем труднее идет, тем зачастую лучше текст.
Но и легкие руки бывают у писателя, Шекспир писал начисто, пьесы ложились свободно и не хотели переделок. Хотя без переделок редкий писатель обходится, не зря главный подмосковный писательский поселок носит название Переделкино.
Михаил Булгаков чаще всего писал легко и весело, но и переделывать любил, и без скрипа не обходилось его писательство.
Новую пьесу в том году блаженства он накидал в две недели и назвал ее «Блаженство», но она ему не нравилась, и он отложил, пусть отстоится.
Вот уже несколько лет он вел дружбу с двумя братьями погодками Эрдманами. Старший, круглощекий Борис, – театральный художник, во времена имажинизма дружил с Есениным, за свои работы получил медаль на Всемирной парижской выставке, а с Булгаковым у них, как с Ермолинским, завязался бесконечный шахматный матч, счет в котором выскакивал то в пользу одного, то в пользу другого, перевалил с обеих сторон за три сотни. Младший, худощавый Николай, тоже писал стишата и входил в есенинский имажинистский кружок, но потом стал сочинять пьесы для Мейерхольда, прославился сатирой «Мандат», которую аж в Берлине ставили, а в этом блаженном году кинорежиссер Григорий Александров привлек его к работе в кино, и Коля стал сочинять сценарий кинокомедии на основе спектакля ленинградского мюзик-холла «Музыкальный магазин», но полностью перелопатил сюжет, сделав его куда смешнее, чем раньше. Он же и порекомендовал ленинградцам Булгакова.
– Что-нибудь про машину времени, показать смешное на пересечении эпох, – бубнил своим гигантским подбородком режиссер Гутман.
– Аванс безвозвратный и желательно огромный, – нагло сидел напротив него нога на ногу московский гость. – Срок сдачи – год. Поймите, Давид Григорьевич, у меня работы коловорот, три новые пьесы пишу на заказ и роман мощнее «Войны и мира» затеял.
Аванс, конечно, выписали не такой уж огромный, но весело пожить на него пару недель в Питере – пуркуа бы и не па? И все в той же «Астории», выспавшись к пяти часам утра после очередного развеселого дня, он небрежно и накидал пьесу под названием «Блаженство».
– Ты нарочно так назвал инженера – Евгений Рейн? – смеялась Люся. – Сокращенно
