За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
– Ну как-как? Ладно уж, расскажу, только чур никому, – начал очередное бахвальство слегка запьяневший Булгаков. – Вызывает меня Сталин: «Будем американского посла встречать. Вы оба на Бул начинаетесь, а “булл” по-английски означает бык». К тому же он, как и вы, девяносто первого года рождения. Встретили его. Сталин: «Что-то вы, товарищ посол, к нам долго ехали, с семнадцатого года целых шестнадцать лет». Тот смущается, мол, дальность расстояний. И говорит: «Мне хотелось бы первым делом познакомиться с писателем Булгаковым и посмотреть его главную нашумевшую пьесу, о которой у нас все без исключения газеты восторженно написали». Ну, и пошли мы во МХАТ. Буллит сел вот так и до самого конца смотрел, будто сфинкс.
– А в антрактах?
– Ныл: «Когда же следующий акт? Ну когда же!»
В первых числах января американец пожаловал на Пироговку. Но не посол, а американский журналист Юджин Лайонс, в российском девичестве Евгений Привин, и с ним некто Эммануил Жуховицкий, в котором Елена Сергеевна со своим безошибочным чутьем быстро просекла стукача, о чем тотчас оповестила мужа красноречивым стуком костяшками пальцев по столу. За ужином Лайонс настойчиво предлагал Булгакову продать ему все права на «Турбиных».
– Обо всем договаривайтесь с моим секретарем, – ответил Михаил Афанасьевич, ласково приобнимая жену. – Ее агентурный псевдоним в НКВД Мадлена Нюрнберг. – И, увидев реакцию на эти слова Жуховицкого, понял, что Мадлена не ошиблась.
– А я сразу ответов не даю, – строго произнесла Мадлена. – Поговорим через пять дней.
– Не то вы делаете, Михаил Афанасьевич, не то! – заговорил стукач. – Вам бы надо с бригадой на какой-нибудь завод или на Беломорский канал. Взяли бы с собой таких молодцов, которые все равно писать не могут, зато они ваши чемоданы бы носили…
– Я не то что на Беломорский канал – в Малаховку не поеду, так я устал. На Беломорканалы пусть резвые Ильф и Петров ездят, да Лешка Толстой с Катаевым.
В августе прошлого года Горький организовал агитационную поездку писателей на строительство Беломорканала, чтобы те с гневом опровергли уверения Запада об использвании там рабского труда заключенных. Поехали Алексей Толстой, Зощенко, Катаев, Шагинян, Инбер, Всеволод Иванов, Шкловский, Авербах, мало кому известные Авдеенко с Габриловичем и вообще никому не известные Лапины да Славины. Там они ели и пили от пуза, им показывали чистеньких и сознательных рабочих, применяющих самые прогрессивные средства труда и живущих в благоустроенных коттеджах по соседству с перековавшимися уголовниками. Горький со слезами умиления встретил бригаду на обратном пути, и в итоге все они скоростным методом состряпали бравурную книгу.
– К тому же меня туда никто и не звал, – добавил Михаил Афанасьевич.
– Вам надо было самому проявить сознательность, – с укором промолвил Жуховицкий.
Лайонс соблюл пунктуальность и ровно через пять дней зазвал к себе в гости. Он предъявил доказательства, что срок предыдущего договора с Фишером иссяк, посулил хорошие деньги, и ничего не оставалось делать, как принять его условия. Жуховицкий ликовал, видно, и ему перепадало:
– Вот, поедете теперь за границу! Только без Елены Сергеевны…
– Это почему еще? Вот крест! – И Михаил Афанасьевич размашисто перекрестился почему-то по-католически, слева направо. – Без Елены Сергеевны не поеду! Даже если мне в руки паспорт вложат.
– Но почему?!
– Потому что привык все эти годы по заграницам только с Еленой Сергеевной ездить. А кроме того, принципиально не хочу быть в положении человека, которому нужно оставлять заложников за себя.
– Вы – несовременный человек, Михаил Афанасьевич.
– Да, я несовременный человек.
В середине января Елена Сергеевна сама ездила в Нащокинский и ругалась с рабочими. До сих пор не покрашены стены, нет электричества, воды и газа.
– Вы что, до конца второй пятилетки собираетесь валандаться?!
– Всякое бывает, товарищ-гражданка.
– Бос-с-с-сявки! – выслушав доклад жены, в сердцах плюнул муж.
Ему невыносимо хотелось переехать. И не только потому, что все больше отсыревал кабинет и уже до чесотки раздражали трамваи. Как ни крути, но здесь все еще витал дух их совместной жизни с Бангой, мерещились тени кошек, и слышался цокот когтей Бутона. Да и сама Любаша чуть ли не каждую неделю заявлялась в гости, а он никак не осмеливался намекнуть ей, что это не вполне этично. Хорошо хотя бы то, что мудрая Люся сумела убедить Любу не называть Булгакова ни Макой, ни Макой-писакой, ни уж тем паче Масей-Колбасей. И отныне и прежняя, и нынешняя величали его почтительно Михаилом Афанасьевичем. Лишь наедине Люся называла его милым уменьшительным именем Миша.
И вот пришла та мистическая январская ночь, когда за окном трещал мороз, Михаилу Афанасьевичу нездоровилось, он лежал в кровати, диктовал Елене Сергеевне очередную сцену из финальной части романа и, когда дошло до того, как разгорелся пожар, почуял приближение чего-то недоброго.
– Пожалуй, на этом остановимся, – изрек писатель. – Что-то есть охота. Сколько там? Начало второго? Поужинаем, дорогая?
Верная Мадлена отложила рукопись и отправилась на кухню. Новая очередная домработница Маша там стирала, злясь, что не дают спать. Услыхав про ужин, резко рванула таз с бельем с керосинки, та упала со стола и откатилась как раз в тот угол, где стояли бидон и четверть с керосином, причем – не закрытые. Огонь вспыхнул точь-в-точь так же, как в только что отдиктованном тексте романа, – «выбросив волну пламени до самого потолка».
– Миша! – в ужасе закричала Елена Сергеевна.
Он примчался в одной ночной рубахе, босой:
– Все вон из кухни!
Выскочили, причем Маша почему-то не сразу, она все металась в огне, стараясь зачем-то спасти подушку со своей лежанки. Наконец спасла, и Михаил Афанасьевич принялся гасить пожар сначала водой, потом швырять в огонь все, что попадало под руку, – одеяла, подушки, мокрое выстиранное белье. Елена Сергеевна ринулась в комнату Сережи, стремительно одела его, выставила окно, выпрыгнула на улицу и, взяв сына, перенесла его сюда же. Потом вернулась помогать мужу.
– Вызывай пожарных! – закричал он, не справляясь.
Она бросилась к телефону и не сразу,
