За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
Домработница скулила, прижимая к груди подушку.
– Вы, Маша, дура последняя, – вежливо обратилась к ней Елена Сергеевна. – И что вы вцепились в эту дурацкую подушку?
– У меня там деньги зашиты-ы-ы-ы, – ревела дура.
Пожарные приехали вместе с милицией. Составили протокол. Удивлялись:
– И как это вам удалось самим потушить такое? Ни за что бы не поверили! Надо бы на всякий случай из шланга полить всю квартиру.
– Не надо, – решительно заявил Михаил Афанасьевич, прижимая к груди руку, сжатую в кулак.
– Ну, дело ваше. Вот тут и тут поставьте подпись.
Пожарные и милиция уехали, в доме царил запах гари, Булгаков вставил окно в Сережиной спальне, а самого Сережу уложили в кровать одетым, чтоб не замерз.
– В Нащокинском-то такое было бы хуже. Там у нас далеко не первый этаж, – сказала Елена Сергеевна.
– Хоть это утешает.
Когда чрезвычайное происшествие успокоилось, все-таки перекусили, поскольку треволнения родили зверский аппетит. Наконец писатель уложил жену в кровать, а сам устремился к письменному столу.
– Ты что, Миша? Седьмой час утра!
– Ты спи, милая, а я должен… Нельзя было оставлять роман на том, как возник пожар. Видишь, какую силу имеет моя писанина!
И он стал дописывать главу о пожаре в квартире Берлиоза. За три часа завершил ее словами: «В то время как на Садовой послышались пугающие сердце колокольные удары на быстро несущихся со всех частей города красных длинных машинах, мечущиеся во дворе люди видели, как вместе с дымом из окна пятого этажа вылетели три темных, как показалось, мужских силуэта и один силуэт обнаженной женщины…»
В десять часов утра втроем отправились завтракать в «Метрополь», к величайшему удовольствию Тюпы:
– Ура! Потап! Значит, будет кафе-глясе! Почаще бы такие пожары!
В «Метрополе», как нигде в мире, великолепно готовили сafé glacé.
Потом пришел февраль, начавшийся с похорон покорителей неба. Советский стратостат «Осоавиахим-1» поднялся на неслыханную доселе во всем мире высоту в двадцать два километра, но там обледенел и рухнул на землю. Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна и Сережа отправились на Красную площадь, где к ним присоединились Женя-большой и Женя-маленький. Шиловский вежливо поздоровался с Булгаковым и сказал:
– Какой героизм. И какая утрата.
– Вечная слава героям! – столь же серьезно ответил Булгаков.
Прах воздухоплавателей Федосеенко, Васенко и Усыскина хоронили в Кремлевской стене. Три урны лично несли Сталин, Молотов и Ворошилов. И вся Красная площадь была охвачена таким народным горем, что все чувствовали это горестное единство. И сплоченность. Булгаков даже прослезился:
– У нас рождается новый великий народ!
– Наконец-то вы в него поверили, – сказал Шиловский, тоже со слезой в голосе.
– Я всегда в него верил, – тотчас гордо выпрямился Михаил Афанасьевич и внезапно обнялся с Евгением Александровичем.
В том же феврале Булгаковы ходили на похороны профессора Мартынова, который некогда делал операцию аппендицита у Михаила Афанасьевича и был с ним дружен. Жуховицкий принес договор на издание «Белой гвардии» в Америке, и Булгаков с чувством собственного достоинства его подписал. А в середине февраля Елена Сергеевна слегла с воспалением легких, температура зашкаливала за сорок, и произошел кризис, когда она могла даже умереть, но наутро проснулась и прошептала:
М. А. Булгаков и Е. С. Булгакова в Киеве
1934
[МБ КП ОФ-3170/9]
– Мне уже легче.
А он целовал и целовал ее тонкие руки, орошая их слезами счастья. Не умерла! Господи, какое блаженство! Не умерла!
И в тот же день, когда она не умерла, сообщили из Нащокинского: все готово, и можно въезжать!
– Нет-нет, я срочно хочу туда! – настаивала оставшаяся в живых. – Я там гораздо быстрее поправлюсь.
– Но там запахи краски и все такое, – возражал супруг.
– Даже не уговаривай. Прочь из этой квартиры. К тому же она давно сгорела, и кроме гари я не чувствую здесь никаких запахов.
И вот, читатель ты мой, настало 18 февраля – великий день в жизни нашего писателя! С женой и пасынком он наконец-то вселился в свое собственное, не чье-нибудь, а его личное жилье!
Нащокинский переулок, дом 3, квартира 44, четвертый этаж. Квартирка небольшая, всего 47 квадратиков, но до чего хорошо! Да, по-прежнему нет отдельного кабинета, и он совмещен с супружеской спальней, отдельная комната есть только у Сережи. Гостиная куда меньше, чем на Пироговке, зато есть балкон, есть кухня, ванная комната, где не надо топить дровами, потому что проведено центральное отопление. Да, кругом, куда ни глянь, все шаляй-валяй, пролетарии не особо старались, еще месяцы надо потратить на доведение квартиры до ума, еще долго сюда будут шастать важные, пахнущие перегаром ремонтники… Но все равно, до чего хорошо!
– Ты говорил, запах краски… – слабым голосом говорила Елена Сергеевна, все еще во власти болезни, температура 38°. – Божественный запах красочки! Запах новизны. Я чувствую, как он наполняет меня силами, и быстрее поправлюсь.
И действительно, на третий день после переезда температура пошла на спад, а еще через пять дней выздоровевшая веселая Мадлена обустраивалась в их собственном гнездышке. Блаженный месяц обживания! В кабинете с синими стенами сухо, можно расставить все книги и снова работать, работать, работать. Тюпа в восторге от балкона и подолгу на нем простаивает, вызывая беспокойство матери, как бы не упал.
Старый письменный стол сопротивлялся переезду изо всех сил и, нехотя разместившись в кабинет-спальне у окна, желчно проскрипел:
– Отсюда ни ногой! Тут приму священника перед смертью.
Покуда обживались, Елена Сергеевна больше месяца не прикасалась к дневнику. Лишь в конце марта возобновила записи, в двух словах написала о том, как болела, как переехали, и более подробно о том, как во МХАТ явился Сталин и спросил, что там Булгаков, устроен ли, доволен ли. Ему ответили, мол, вполне устроен и доволен, на что Иосиф Виссарионович признался, что считает его пьесу «Дни Турбиных» самой лучшей.
Михаилу Афанасьевичу и Елене Сергеевне о визите Сталина только рассказывали, но уже вскоре Булгаков хвастался перед гостями, собравшимися на пирушку в новой гостиной:
– Началось с того, что к нам сюда нагрянули. Говорят: «За вами невозможно проследить, вы постоянно переезжаете с квартиры на квартиру. Еле нашли ваш новый адрес! Говорят: в Нащокинский переехали, ищем Нащокинский, а его только что в Фурманова переименовали!» Дальше просят меня предоставить им на пару дней мою одежду, в какой я хожу в театр. Зачем? Оказывается, Сталин хочет немного побыть мной. Представьте, у него во всем
