За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
Потом он еще трогательно рассказывал про то, как до революции во время переезда людей с квартиры на квартиру им приводили арестантов. Причем сами арестанты были только рады стараться и все делали аккуратно, стремились ничего не повредить и не поцарапать. И завязывалась такая игра: родители давали детям всякого угощения, чтобы те, якобы тайком, распихивали всю эту всячину арестантам по карманам, покуда те угощались чаем. И арестанты знали эту милую игру, делали вид, будто не замечают, как их карманы наполняются…
– Да уж, – выслушав удивительный рассказ, вздохнула Елена Сергеевна, – неплохо бы и сейчас возродить такую традицию.
Однажды они сидели вчетвером за воскресным утренним кофе – Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна, Сережа, и Женя пришел. Настроение блаженное. Булгаков всем намазывал хлеб маслом и подавал каждому царственным жестом.
– Дети, – говорил он, – запомните главное: в жизни надо уметь рисковать. Конечно, скажете вы, Бог все дает осторожным и зачастую подлым, но иногда и ему нравится, когда кто-то рискует все потерять, лишь бы добиться цели. Вот хотя бы посмотрите на вашу маму. Она жила очень хорошо с вашим папой, но рискнула, пошла ко мне, бедняку. И вот поглядите, как сейчас нам всем четверым хорошо тут, в прекрасно обставленной столовой, в новой квартире. А пройдет время, и заживем еще лучше, и жилье у нас будет царское.
Сережа, помешивая ложечкой кофе, задумчиво произнес, мило картавя:
– Подожди, Потап, мама ведь может рискнуть еще раз…
Булгаков мгновенно покраснел и выскочил из-за стола. Внимательно посмотрел на Тюпу, не зная, что сказать восьмилетнему мальчику.
– Что скажешь, Потап? – спросил Сережа.
– Скажу так… Ты знаешь кого-нибудь лучше меня?
– Нет, не знаю. Потап, ты лучший.
– Вот ты сам и ответил на свой вопрос. Я прав? – он глянул на жену.
– Тысячу раз прав! – с большим чувством ответила Елена Сергеевна.
Незаметно пролетел счастливейший месяц в новой квартирке, и, вдыхая нескоро выветривающийся, но уже легкий запашок краски, Булгаков писал Вересаеву: «Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку. Молю Бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить в трамвае! Викентий Викентьевич! Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака, и, наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом».
Блаженство!
Глава сорок вторая
Щека к щеке
1934–1935
Как же хочется на этом слове «блаженство» взять да и закончить книгу, оставив героя в счастливейшем времени его жизни! Что скажешь, читатель? Может, так и сделаем? Нет? Ты и вправду говоришь «нет»? А, в этом смысле. Что ж, ты прав, мы с тобой должны быть с ним вместе не только в счастье и радости, но и в болезни и горе. Не то мы станем такими же, как некоторые из его друзей: когда он был в славе и при деньгах, вились вокруг него, шастали к нему домой на пирушки, охотно уплетали вкуснейшую селедку его собственного приготовления под соусом из горчицы с яблочным уксусом, а когда он оказывался на грани ареста, старались не приближаться на расстояние выстрела из браунинга, и к умирающему ни разу не пришли.
Ладно. Спасибо тебе, читатель, что подсказал. Не то бы я и впрямь тут поставил финальную точку, вернее – восклицательный знак после слова «блаженство».
Ну, тогда за мной, читатель, коли уж ты такой смелый и благородный! Тем более что еще какое-то время блаженство будет продолжаться.
Итак, наш герой наслаждался новой квартирой, продолжал писать роман про Воланда, закончил пьесу «Блаженство» и сдал ее в Сатиру, как все называли Театр сатиры. В Нащокинский явился режиссер Пырьев и пообещал экранизировать булгаковскую инсценировку «Мертвых душ», в Нью-Йорке поставили «Дни Турбиных»… И на волне успеха Булгаковы подали заявление на выдачу им заграничных паспортов. Оставалось только ждать, когда им разрешат выезд, и – бонджорно, Италия! Бонжур, Франция! Гутен таг, Германия! Хэллоу, Англия!..
В Нащокинском, который на самом деле с прошлого года стал улицей Фурманова, Михаил Афанасьевич радовался балкону, на него отныне выходил курить. А когда пришли теплые денечки, правым локтем опирался о перила и с удовольствием подолгу смотрел вниз с четвертого этажа на то, как ходят люди, ездят машины, нет никаких трамваев. А справа – предмет зависти, чудесный доходный дом в готическом стиле, выстроенный в конце прошлого века богачом Лазаревым, с изящным единорогом, сидящим над центральным парадным входом.
– Эх, Мадленушка, немножко мы неточно попали, надо бы в доме с единорогом поселиться.
– Ну, будем считать, это следующий этап, а пока мне и так хорошо.
– Но человек, должен тебе сообщить, существо подлое. Дашь ему палец, он хочет пять, дашь пять – всю руку давай.
– Да что ты! А я-то и не знала! Теперь буду знать.
Когда переезжали в писательский дом, были уверены: ну, теперь начнется, писатели станут шастать друг к другу, мешать работать, бражничать, не дай бог ссориться, отбивать друг у друга жен, и все такое. Тем удивительнее оказалось совершенно противоположное – ничего подобного, наоборот – старались не совать нос в другие квартиры и не спешили зазывать к себе. В гости к Булгаковым ходили все те же, кто и на Пироговку, а из нащокинских только Ильф да Мандельштам, да и то редко. К тому же Мандельштама в мае арестовали по ордеру самого Ягоды и вскоре выслали в Чердынь, а жена отправилась вместе с ним.
На балкон выходили две двери – из их квартиры и из квартиры Габриловича. Его повесть «Смерть» в журнале
