За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

«Октябрь» Михаил Афанасьевич прочитал, да и забыл. К тому же ему как-то передали суждение Габриловича: «Булгаков – писатель не без возможностей, одаренный, но средний». Оказалось, у однобалконников не только планировка квартир, но и семьи в чем-то зеркально отражают друг друга – тихий и скромный Евгений Осипович тоже увел жену у влиятельного мужа вместе с сыном Юрой. Нина Яковлевна, в девичестве Цубербиллер, в первом браке Линчевская, была яркая красавица, но с жестокими тонкими губами и тяжелым властным подбородком. Дочь жандармского офицера, она унаследовала от отца жандармские черты, считала себя важной персоной, а с мужем обращалась как с вождем покоренного народа, склонного к бунтам.

С первых же месяцев жизни в Нащокинском нельзя было не признать свойство дома, которое со временем начнет все больше раздражать. Дом был надстроен над двумя нижними этажами отнюдь не так фундаментально, как прежние. Стены и перекрытия хлипкие, если на пятом этаже гулянка, потолок трещит, люстра раскачивается, даже лампочки гаснут. А слышимость такая, что при желании и остром слухе можно всю писательскую общественность прослушать.

У Булгакова день складывался так: в пять часов вечера он ложился спать до десяти, потом либо пировал с гостями, либо работал до пяти утра и спал до одиннадцати, после чего начиналось бодрствование до пяти вечера. Но когда он в пять утра ложился, за стенкой начинался стук пишущей машинки – в это время Габрилович начинал работать. А часа в два пополудни нередко слышался грозный окрик жандармской дочки:

– Ты опять разлегся? День – это время не для сна, а для дел!

– Ниночка… Ниночка… – едва просачивалось покорное бормотание Габриловича.

– Что Ниночка! Что Ниночка! Вставай, лежебока! Нечего по утрам чучукать!

Михаил Афанасьевич и Евгений Осипович не общались друг с другом. Когда Булгаков выходил на балкон покурить и заставал там мечтательного Габриловича, тот застенчиво здраськал и спешил в свою нору. Зато Сережа и Юра, два пасынка разных семей, быстро подружились, играли вместе на балконе, однажды даже затеяли пинать мяч, который чудом не улетел на улицу, пока жена Габриловича не выскочила к ним и не наорала.

Елена Сергеевна и Нина Яковлевна ходили друг к другу через балкон лишь по хозяйственным делам – узнать рецепт того или иного блюда, позаимствовать сольцы, сахарку, лука, мучицы, молочка, маслица, чесночка. Вкратце делились одна с другой подробностями жизни. Однажды, давясь от смеха, Елена Сергеевна показала мужу написанный Ниной Яковлевной перечень продуктов, которые Булгакова задолжала ей. Михаил Афанасьевич бился в истерике от хохота: «Задолжность: 1). Сахор – 1 стокан. 2). Лук реп. – 2 галовки. 3). Мука – 2 стокана. 4). Иички – 2 шт. 5). Уксос – полстокана. 6). Масло поц. – полстокана».

– Какая прелесть! – хохотал автор «Собачьего сердца». – Иички! Уксос! А масло поц – это то, о чем я подозреваю?

– Разумеется, нет, это масло поцолнечное.

– А может, поцелуйное?

При такой чудовищной неграмотности Нина Яковлевна, имея четыре класса образования, считала себя светской львицей, и многие с ней именно так и обращались. А самый экстравагантный жилец писательского дома Соломон Бройде пред нею даже снимал шляпу.

У этого Соломона была огромная квартира, и Булгаков уверял:

– Это он съел наши квадраты. Приказал расширить свои хоромы, а наши все сузить. Иначе куда целых тринадцать метров канули? И у остальных по столько же. Он сожрал, уж будьте покойны!

Бройде, на год моложе Булгакова, сумел сколотить целое состояние, и квартира в Нащокинском у него, как говорили, была не единственная, сюда он возил любовниц. Причем на собственном «Паккарде-533», таком же, как у Сталина. Он всегда появлялся в разных роскошных костюмах и шляпах, во рту неизменная сигара. Агент Мадлена через разных знакомых собрала о нем сведения, что Соломон Оскарович до революции разбогател во Всероссийском земском союзе, где занимался кормлением беженцев и явно их недокармливал, а после революции занимался снабжением народа продовольствием и явно его недоснабжал. Дабы ни у кого не возникало подозрений насчет источников доходов Соломона Оскаровича, Бройде стал с бешеной скорострельностью выпускать бульварную литературу, его романы пачками вылетали из пасти издательств чудовищными тиражами до тридцати тысяч экземпляров, и население Страны Советов, недоснабженное этим деятелем, жадно питалось его книгами. А в мае первого года жизни в Нащокинском Елена Сергеевна со смехом читала в «Вечерке» фельетон какого-то Бермонта о том, как Бройде устроил плантацию литературных негров, которые в поте лица трудились, создавая его псевдолитературную продукцию. Плантатора взяли за шкирку и завели следствие, которое установило факт использования рабского труда, квалифицированного как злостное присвоение интеллектуальной собственности писателей Лугина, Моренца, Нуринова, Ульяновского и других. Последний шедевр Бройде, роман «Фабрика человеков», созданный журналистом Силенкиным, стал последним продуктом литературных плантаций Соломона Оскаровича. Суд приговорил плантатора к сорока месяцам лишения свободы.

За делом Бройде увлеченно следила вся газетная Москва, и в семью Булгаковых шелестящие крылья газет то и дело приносили пищу для злорадного смеха.

– Закрылись копи царя Соломона! – хихикал Михаил Афанасьевич. – Не переселиться ли нам в его хоромы?

– Заодно и машину, – поддакивала Елена Сергеевна. – Мы ее Банге подарим, она, бедненькая, всю жизнь мечтает бибикать.

– Нет, машину наверняка жандармская дочка заграбастает, – вздыхал Булгаков с таким сожалением, будто и впрямь уже стоял вопрос о разделе имущества Бройде между членами писательского кооператива.

Но рано они разинули рты на чужой каравай, хоть и ворованный. Соломон Осипович вскоре появился все в том же благополучном виде, а когда его спрашивали, как оказался на свободе, он отвечал невозмутимо:

– Почему-то ко мне внезапно утратили интерес.

– Лапы судьям окропил святой водой, вот и дали ему эти сорок месяцев условно. Уж будьте покойны! – справедливо возмущался писатель с четвертого этажа.

Ближе к лету писателям, режиссерам, актерам стали горстями сыпать загранпаспорта, причем некоторым, особенно заслуженным, даже давали деньги на поездку, кому четыреста долларов, кому полтысячи, а кому и шестьсот.

– Мне за все страдания не меньше тысячи выдадут, уж будьте покойны! – снова раскатал губу автор «Белой гвардии».

Булгаковых оповестили о том, что скоро и им выдадут.

– Стало быть, я уже не узник! – ликовал Михаил Афанасьевич.

Но при этом его стал одолевать страх близкой смерти, тоска нестерпимая, боязнь одиночества. Он сваливал все на эхо давнего морфинизма, мол, такое бывает, организм долго продолжает избавляться от той зависимости, время от времени выбрасывая из себя глубоко въевшиеся яды. Врачи не находили ничего тревожного, сердце в порядке. Разве что переутомление. Но он продолжал хандрить. То и дело умолял Люсю:

– Люся, сжалься! Не забывай меня после того, как я умру!

– Господь с тобой,