Допинг. Запрещенные страницы - Григорий Михайлович Родченков
На следующий день с самого утра я пришёл к Нагорных с окончательным списком проб, подлежащих замене, и сразу указал на семь проб подольских боксёров, от которых надо срочно избавляться. Нагорных разрешил позвонить Никите Камаеву и, сославшись на его поручение, сказать, что боксёров надо спасать — пусть пишет письмо на моё имя и забирает пробы. В своём офисе в Антидопинговом центре я с радостью обнаружил бригаду фокусников, пивших чай и кофе. Работа предстояла большая, и Анастасия, мой секретарь, приняла у них заказ на доставку горячей еды из ресторана „Корчма“ к двум часам дня. Все 30 флаконов были открыты в течение пяти часов без видимых повреждений, трещин или царапин. Фантастика, золотые руки у ребят, никогда не перестану удивляться этому чуду. Привезли еду: борщ, голубцы, пельмени с мясом, вареники с вишней — и я выставил бутылку хорошего коньяка.
Параллельно с процедурой открывания мы провели компьютерный прогон по всем пробам для отбора подходящих образцов для замены. Некоторые пробы оказались проблемными, простой замены для них не находилось, то есть предстояло смешивать две или три разные пробы, что очень плохо, потому что будут присутствовать разные ДНК, но выбора не было. Мы срочно заказали два больших мусорных контейнера для отправки 16 400 флаконов на мусорный полигон, за тридцать километров от Москвы. Тару обещали доставить завтра и — заранее! — привезти справку, что контейнеры с мусором вывезли 13 декабря, в субботу. Каждый день как бездна, не знаешь, что может случиться вечером, а вчерашние события кажутся происходившими в прошлом году. К вечеру подвезли два здоровых ржавых контейнера для вывоза проб на свалку, мне они в темноте показались огромными. На счету был каждый час. Завтра суббота, и я точно знаю, что надо делать.
В субботу я поспал подольше, до восьми, — и быстро добрался до работы по сонной и пустой Москве. Мы с энтузиазмом взялись за дело. Сначала я залил и запечатал те пробы Б, для которых была найдена практически такая же моча, надо было лишь немного подогнать плотность водой или солью. С улицы доносился бодрый грохот, это в металлические контейнеры бросали стеклянные флаконы с мочой. Пришли Ирина Родионова и Юрий Нагорных, они волновались и хотели увидеть своими глазами, что у нас творится и какое у ребят настроение. Наверное, доложили об этом Мутко — вечером он мне позвонил и спросил, как дела и всё ли в порядке. Мы работали как заводные до 11 часов вечера.
В воскресенье 14 декабря всё было намного сложнее: с каждой пробой приходилось возиться по часу, рассчитывая и подбирая стероидный профиль из двух или трёх проб с учётом исходных концентраций и плотности; весь день мне казалось, что я решаю задачки по химии. Две-три пробы оказались какие-то нечеловеческие, ничего не удавалось подобрать — и мы просто залили чистую мочу. Чувствовалась усталость и снижение внимания, у меня началась паранойя, неотвязно казалось, что я ошибочно закрываю флакон другой крышкой, с другим номером! Вот это была бы настоящая катастрофа! Тогда и для второго флакона осталась бы чужая крышка от первого флакона. Перерывы становились всё дольше.
Снова пришёл Нагорных, наверное, чтобы проверить, не напились ли мы вчера под вечер. Он тоже выглядел усталым и озабоченным. Но это меня порадовало и оживило — есть у меня такая не очень хорошая черта: если кто-то нервничает и тревожится по той же самой причине, что и я, то на меня находит беззаботность. Зачем я буду трепать себе нервы, если кто-то это делает за меня? Но выпить действительно хотелось, и мы с Юрием Дмитриевичем немного причастились, выпили виски — кажется, это был Balvenie, но точно не Chivas. Запили крепким кофе, спасибо Насте Дьяченко; вышли на свежий воздух и осмотрели мусорные контейнеры, доверху заполненные „берегкитами“.
Воскресный вечер, но ещё оставались сложные и проблемные пробы с пикограммовыми концентрациями остарина, GW 1516 и долгоживущих метаболитов стероидов. Но ни сил, ни подходящей мочи на замену не было. Даже если эту пикограммовую мелочь обнаружат при повторном анализе, то я спокойно объясню, что такие концентрации значительно ниже нашего предела обнаружения, и никто меня не опровергнет. Вообще, вероятность обнаружения таких концентраций очень мала, если только Оливье Рабин специально не натравит на нас кёльнскую лабораторию. Мы все так устали, что, посовещавшись, решили не трогать эти пробы, оставить всё как было — и просто запечатать снова. Всего таких проб было девять.
Нам их открыли — мы их закрыли. А царапины остались.
Приезжал Никита Камаев, привёз письмо об изъятии семи проб боксёров — и забрал их. Но меня тревожила ещё одна проблема, которая не была решена заранее: наша документация хранила сотни письменных запросов на подтверждающий анализ тех проб, которые были положительными, но стали отрицательными по указанию Нагорных. Любой понимающий специалист сразу мог спросить: почему у вас столько проб пошло на повторный анализ, но ничего не подтвердилось? На самом деле они прекрасно подтвердились, но стали отрицательными после указаний Нагорных. Этот вопрос бил наповал, именно так у нас исчезали положительные пробы. Скрининг (ВАДА называет его первоначальными процедурами тестирования) должен отсекать все чистые пробы от дальнейших анализов и исследований. Если проба не прошла скрининг, а пошла на подтверждение, значит, там что-то обнаружили, но почему тогда ничего не подтвердилось? Каждый такой случай подлежит расследованию, необходимо письменное заключение — каковы причины ошибки и что было сделано, чтобы такое больше не повторилось. Так что Жене Кудрявцеву пришлось переписывать документацию, везде заново ставить подписи сотрудников разными ручками и руками.
Во вторник почти всё было подделано и подчищено; я чувствовал себя опустошённым и весь день ничем не занимался. Для меня это характерно — накануне важных соревнований я всегда чувствовал себя в каком-то разобранном состоянии и даже в тоске, но именно так мой организм концентрировал энергию перед
