Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

Тороплюсь. Сегодня договорились с Асей пристать к колонне на Республиканской. Успеваю сделать несколько шагов по Обувному переулку, чувствую какое-то беспокойство. Беспокойство переходит в тревогу, тревога в страх.

Навстречу бегут люди в крови, одежда изодрана в клочья.

Женщина с окровавленной рукой останавливается, тяжело дышит.

– Что там? – бросаюсь к ней. – Облава? Погром?

– Не знаю… Хватают… Запихивают в машины… Еле вырвалась…

Значит, погром! Первая мысль о маме с Инной. Донеслась ли эта весть до них? Успели ли спрятаться?

А я? Что мне делать? Забегаю в какой-то двор. Забора нет. Видно, разобрали на дрова. Прячусь за ворота. Мимо, с Республиканской, бегут люди.

Через щель в воротах вижу немцев и полицаев, которые перерезают путь этим людям.

Я будто слилась с воротами. Если снизу увидят ноги – пропала. Может быть, из-за травы не видно?

Выхода нет. Дом совсем рядом, но там тихо-тихо. По-видимому, его обитатели уже попрятались.

Слышу лай собак, которых спустили на людей.

Неподалеку немец в эсэсовской форме. Что-то спрашивает у полицая. Полицай показывает ему дорогу. Немец поворачивается. Не верю своим глазам: Вальтер!

Что он здесь делает? В эсэсовской форме! С овчаркой! Неужели участвует в погроме? Но почему один, никого не хватает? Почему побежал в ту сторону, где мы живем?

А что если… позвать: «Вальтер! Спаси нас! Спаси!»

Но не кричится. Крик застревает в горле. Он ведь немец…

…Машины гудят, гудят. Отъезжают или еще прибывают?

Вижу, немцы и полицаи побежали дальше по Обувной, направо.

Дворами, ползком, прячась, бегу домой. Спотыкаюсь об убитых, падаю, поднимаюсь, снова бегу. Не помню, как добежала до дому. Помню теплые мамины руки. Мама уже отвела Инну в укрытие, ждала, а вдруг я прибегу.

Укрытие. Не видно лиц, не слышно голосов. Темнота, холод, страх сковывают нас. Жмемся к маме. Она, кажется, греет нас своим дыханием.

…Трое суток тянулся погром. Трое суток тьмы и ужаса.

Маля

Зачем оно родилось, это дитя? Чтобы принять такую страшную смерть?

Какая ужасная судьба у Мали Кригер и ее малютки Лилечки! Во время погрома 28 июля Маля не спускалась в укрытие. Она сидела на кровати со своей Лилечкой. Девочка родилась в гетто. Говорили, что Лилечка – добрая вестница. Рождение девочки – рождение мира.

Уже вскочила в укрытие Малина сестра Двося. Уже втянули Малиного восьмилетнего сына Кима, который не хотел разлучаться с матерью. Скоро закроют вход туда.

А Маля все сидит на кровати, прижимая к себе малышку. Она не шла в укрытие – боялась, что своим плачем ребенок выдаст остальных.

Раздался голос старика Сендера:

– Разве так можно? Бери скорей дитя, спрячем.

Неожиданно началась стрельба.

Двося, которая должна была закрыть вход, выскочила и потянула сестру за собой в убежище. Маля не успела схватить ребенка.

…Когда стрельба утихла, Маля кинулась наверх, туда, к кровати. Маленькую девочку задушили подушкой.

Маля взяла ребенка на руки и вышла на улицу. Она шла по гетто, крепко прижимая к себе задушенную.

Люди смотрели на застывшие глаза – матери и дочки…

Отто спасает Аню

28 июля наша рабочая колонна до начала погрома успела выйти за проволоку гетто.

Аню Ботвинник в этот день направили на Мебельную, к Беди-Грете. Около полудня там появились дети, которые спаслись от погрома. От них узнали, что творится в гетто.

Аня потом рассказала мне:

– Всех рабочих построили в колонны. Значит, поведут в гетто! Оглядываюсь, прикидываю, куда бы убежать… Совсем близко кладбище. Можно спрятаться за каким-нибудь памятником… Но там тоже стрельба и крики… Мы уже рядом с гетто, на Шорной. Колонны останавливаются. К нам приближаются эсэсовцы. Слышны слова: Facharbeiter, Schwarzarbeiter[42]. Значит, у фахарбайтеров есть надежда на освобождение. А у шварцарбайтеров ее нет. Наша колонна вся из чернорабочих. И на Шорной, и на Республиканской наготове машины. К машинам гонят людей. Вся дрожу, плачу.

И тут слышу голос Отто. Он объясняет эсэсовцу, что я не чернорабочая, что я работаю у него. Меня выталкивают из колонны, ведут туда, где стоят специалисты. Здесь совсем мало народа.

А людей из колонны чернорабочих уже запихивают в машины. Тех, кто сопротивляется, расстреливают.

Стоим, ждем, каменея от страха. Отто разговаривает с немцами-охранниками. Из разговора я поняла, что нас расстреливать не будут.

…На Шорной – убитые. Это те, кто пытался бежать.

Нам приказывают отнести мертвых на кладбище. Я не могу. Меня мутит.

Шорная тонет в крови…

Из дневника Ляли Брук

«…Я вместе с девчатами устроилась на работу. Дали в руки лопату и погнали ремонтировать железнодорожную насыпь. Работали с нами и военнопленные. Труд каторжный, особенно для меня после тифа.

28 июля во время работы услышали стрельбу – в гетто погром. Возвращаться назад невозможно. Еле-еле упросили конвоира, чтобы подождал, не вел в гетто. Он завел нас в разрушенное здание, а сам ушел домой. Ночевали на чердаке, притаились, боялись, чтоб не заметили полицейские…

…Три дня не были дома, и я уже думала, что потеряла маму. На четвертый день, когда вернулась в гетто, увидела, что там, где мы жили, уничтожено все, кроме инфекционной больницы. На этот раз повезло, мама была жива…

Кошмар, который тут, не описать».

Юли нет…

Ася жива! Жуткие дни погрома она провела в укрытии на Обувной. А вот Юли Горфинкель, нашей Юлечки, больше нет. Ее убили.

Вспоминаю: совсем недавно, когда колонна возвращалась в гетто, кто-то окликнул Юлю с тротуара. Она обернулась и увидела женщину.

– Тетечка Маня! – вскрикнула Юля.

Женщина, смахивая слезу, закивала, но подойти к колонне ближе поначалу не отважилась.

– Как там бабушка? – спросила Юля.

Женщина помрачнела, махнула рукой, сошла с тротуара, догнала нас.

– Их всех побили, – услышали мы. – Согнали в колхоз Леккерта и расстреляли. Нет, деточка, твоей бабушки.

Юля побелела.

Потом она рассказала. Эта тетя Маня – из Чаусов. Соседка и приятельница Юлиной бабушки. Юля часто приезжала в Чаусы на лето. А колхоз имени Леккерта был неподалеку. В нем работало много евреев. Потому, видно, он и стал местом расправы.

…А теперь нет и самой Юли.

Может быть

Я рассказала Асе, что видела Вальтера в гетто.

Она уверена, что он наш разведчик или партизан, хотел кого-то найти и освободить. Возможно, для этого и расспрашивал про наших родных, соседей, знакомых.

Кто знает, может быть, Ася и права?

Из дневника Ляли Брук

«…Нас перевели работать на кирпичный завод – грузили кирпич. Со мной рядом Саля Бабадзян. Саля после погрома 28 июля осталась одна, почти без одежды. У меня были