За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Михаил Афанасьевич пережил очередной удар, начались головные боли, коими он уже давно наделил своего Понтия Пилата. Он стал мрачен, не обрадовался приезду Дунаевского, который теперь стал раздражать его, уж очень ластился, уж очень хотел содействия, чтобы его музыка «Рашели» пошла, а Булгакову она не нравилась. Дуня не принял его предложения соединить в опере Гершвина с Дебюсси, чтобы когда немцы, то – Гершвин, а когда французы – Дебюсси. Исаак Осипович до четырех часов ночи мучил рояль, пытаясь влюбить Михаила Афанасьевича в свои наброски, а тот только морщился, разговаривал хмуро. Когда гость ушел, Елена Сергеевна взялась пилить мужа за его неприветливость, на что тот ответил:

– Если умру, за такого, как он, не иди. Легкий, но поверхностный. Летает, но не орел.

– А вся страна поет песни на его музыку, – возразила жена, на что муж сильно обиделся, увидев намек на то, что Дунаевского страна знает и любит, а его не знает и не любит. Они вдребезги разругались, утром он, не говоря ни слова, на весь день ушел по делам, она плакала и тосковала, но вечером он явился с огромной корзиной цветов и запел:

– Много песен про Люсю пропето, но еще не сложили такой, чтобы, Мишиным сердцем согрета, пролетела над милой женой.

Она так обрадовалась, что он больше не обижается, со слезами бросилась к нему на шею – целовать, целовать, целовать:

– Миша, ты очарователен! Обожаю тебя!

– Прошу занести эти слова в протокол, – произнес он голосом Швондера, каким он его себе представлял. – И немедленно. Где там твой дневник? Так, заноси.

И после слов «Ложусь спать», написанных перед его возвращением, она занесла: «Миша очарователен. Обожаю его!»

На другой день он оказывал Дунаевскому любезности, и они хорошо поработали над «Рашелью».

А в начале марта на «Ивана Сусанина» наконец соизволил пожаловать тот, с кем так хотелось побеседовать лично. Только бы артисты не подкачали, чтобы он потом пришел всех поздравить с успехом! Подкачали! После первого акта правительственная ложа благосклонно аплодировала, но потом Антонова в монастырской сцене залезла не в те слова, сбила всех, получился музыкальный колтун, из которого еле-еле выкарабкались. Посмотрев на правительственную ложу, Булгаков увидел, как Сталин медленно поднялся и хмуро ушел. Он тоже поспешил прочь из театра, надеясь как-то случайно пересечься, но неуловимый собеседник уже куда-то улетучился, словно Воланд. Нет, не спешил исполнитель исполнить волю заказчика! Вернувшись домой, Михаил Афанасьевич дослушивал «Славься!» по радио вместе с женой.

А потом они с Тюпой заболели филателийным гриппом. Первым его подхватил Тюпа, заразил Потапа, и вот уже они целыми днями только и делали, что раскладывали марки по альбомам, перераскладывали, менялись марками с Сережиными одноклассниками, которые повадились шастать в Нащокинский. Заразился и Женя, заглянувший однажды в гости. Забыв про экономию, про то, что надо откладывать на дачу, Булгаков покупал новые батальоны марок, и дети Шиловского влюбились в него еще больше.

После провального просмотра Сталин дал указания Самосуду, что надо переделать в либретто. Чванливый Городецкий ограничивался фразами: «Морду буду бить тому, кто скажет, что я не имею отношения к этому спектаклю», но ничего исправлять не собирался. Снова обратились к Булгакову. Тот заартачился: либретто Городецкого, а исправлять мне?!

– Миша, это шанс, – настаивала жена. – Исправить все по указаниям Сталина.

– Пошел к черту этот Сталин! – ерепенился Михаил Афанасьевич. – Бегает за мной по пятам, все хочет встретиться. Как влюбленная гимназистка, ей-богу! Я занят. У нас филателистический бум.

Но, конечно же, пофорсил и принялся за переделку либретто. Марки отошли на второй план, потом и вовсе перешли в полную вотчину Сережи и Жени, а их отчим тыкался из одной работы в другую – вновь переделывал «Мастера и Маргариту», что-то поправлял в незаконченном театральном романе, ковырялся в либретто то «Ивана», то «Рашели», то «Матери», то еще чего-то, ради чего его постоянно дергал Государственный Большой театр.

А вот с договором так никто и не приходил. Уж и Михалковы, гляньте-ка, перестали сотрясать люстру своими вакханалиями. Не иначе, уже в Лаврушинский перебрались? Встретили их в ЦДЛ, Сергей кокетливо отводит глазки в сторону:

– Еще нет, но уже помаленьку перебираемся. Нет, не в Лаврушинский, там уже, как в Ноевом ковчеге, каждой твари по паре, и новых не берут. А тут еще и аресты прекратились, ни от кого жилплощади не освобождаются. Это шутка, конечно. Куда? Не могу сказать, боюсь сглазить.

А письмо, написанное на имя Молотова, как попало в Моссовет, так там и сгинуло. Да и черт с ним! Не хочет исполнитель, не надо, душа целее останется. Не ныть же, как Катаев, которому, как напьется, не давал покоя провал его пьесы «Шел солдат с фронта». Вот ведь, и орден Ленина получил в качестве бантика ко всему, что можно урвать от жизни, а все равно ноет. Однажды в Доме актера Катаев подсел к столику, за которым ужинали Булгаковы, Петя Вильямс и Гриша Конский:

– Булгаков, почему ты ужинаешь не со мной, а с этими бездарями? Вильямс, ты ужасный художник, хуже твоих декораций не бывает в природе. А ты, Конский, бездарнейший актер, твой Джингль омерзителен. Разве у Диккенса такой Джингль?

– А что, если по мордасам? – вежливо спросил Конский.

– Перестаньте, Валя, хамить моим друзьям. Вы просто сами бездарный драматург, оттого всем завидуете и злитесь.

Булгаковская Москва. Храм Воскресения Словущего на Арбате, Филипповский переулок, 20

[Фото автора]

– А почему ты, Мишка, вдруг ко мне на «вы»?

– А потому, что, Валя, вы – жопа.

Катаев вскочил, принял офицерскую стойку и молча удалился.

– Аж слышно, как шпоры звенят, – усмехнулся ему вслед Булгаков, который никогда не позволял, чтобы в его присутствии оскорбляли друзей.

В конце марта наконец он сбагрил в театр готовую «Рашель». Написал в Лондон письмо с требованием ставить тот вариант «Дней Турбиных», который идет во МХАТе. А в начале апреля в Большом шел «Сусанин» по отредактированному им либретто. Сталин со своим окружением сначала сидел в правительственной ложе, а ближе к концу переместился в Царскую ложу и, когда спектакль закончился, благосклонно аплодировал. Зал же разразился грандиозными овациями. Занавес поднимали и опускали пять раз.

Михаил Афанасьевич уже ни на что не надеялся. Так оно и случилось. В Царскую ложу к Сталину вызвали только Леонтьева и Самосуда,