Только хорошее - Ольга Остроумова
А через какое-то время она стала называть меня мамой. Однажды прихожу после спектакля, на кухне гора посуды немытой, вообще все не убрано, и я им обоим, и Мишке и Марьяне, так грозно говорю:
— Это что? Это я вот так после спектакля за вами должна мыть посуду? Вы что — безрукие?
Марьяшка убегает в свою комнату, через некоторое время Миша подходит ко мне:
— Марьяна плачет.
— Не страшно, пусть поплачет! Я ничего такого не сказала.
На следующий день сижу в кабинетике, что-то читаю, стук в дверь:
— Мама, можно?
— Можно, Марьян, заходи, девочка.
— Мама, прости меня! Какая я была дура!
Она вообще очень быстро русский освоила. Просто невероятно быстро. Мало того, уже пользовалась поговорками-пословицами. Украшала речь какими-то замечательными оборотами. Конечно, мне хотелось как можно больше дать этой девочке любви и радости. Жизнь в Финляндии ее не очень баловала: отец у Марьяши инвалид, он шил костюмы для хоккейной команды, а мама — воспитательница в детском саду, еще брат. И все это в маленьком финском городке Ваммала. Поэтому были музеи, театры, поезда в Питер… Летом 91-го года я повезла Марьяну в Саратов к старшей сестре на дачу. Волга, баня — настоящая сауна. Мы все: «Ой, жарко! Больше не могу», а Марьяша как вошла вместе с нами в сауну, так и сидела спокойно. Она с детства привычная. Славно, хорошо нам там было! И вдруг по телевизору — «Лебединое озеро». ГКЧП. И мы с девочкой-иностранкой под Саратовом на даче. Марьяна заволновалась:
— Что такое? Что случилось?
— Марьяша, спокойно! Мы с тобой, не волнуйся, не пропадем!
Мы поехали обратно в Москву. Вернее поплыли на пароходе. Когда проплывали мимо Владимира, Суздаля я вдруг поняла, что никогда там не была. Вроде ведь недалеко живем. Через какое-то время в Москве посадила Марьяну в машину, и мы поехали и в Суздаль и во Владимир.
С Оленькой мы списывались, созванивались почти каждый день. Вот интересное совпадение было: маленький Мишка увлекся тогда карате, Марьяша тоже захотела заниматься вместе с ним и сломала ключицу. И ровно в это время Оленька в Америке ломает ключицу! У Оли как-то все быстро и легко зажило, а с Марьяшей мы сначала бросились в Филатовскую больницу, потом в больницу ее посольства, в общем, там потребовалась операция, которую сделали уже в Финляндии.
Когда пришла пора Марьянке уезжать, она ужасно плакала. И Мишка плакал — он ее за сестренку считал уже. Я сказала: «Марьяна, мы же навсегда у тебя теперь!».
(Много позже мы были с Валентином Иосифовичем Гафтом в Хельсинки с концертом, и нашли Марьяну. Она вышла замуж, у нее родился сынок. У Марьяны не было тогда мобильника — мы подарили. Одно время очень часто переписывались, а потом как-то потерялись. Мишка звонит по телефону — никто не отвечает. Надеюсь, что она все-таки найдется.)
Кстати, одна из девочек, которая тоже тогда приехала по обмену, месяца через два собралась назад, домой. Я спросила:
— Марьяш, а чего она уезжает? Почему?
— Ей не нравится в той семье.
— Ну как, взрослые не могли найти подход к ребенку?
— Понимаешь, мама, я у тебя — своя, а она там — гость.
Да. Действительно. Своя! Чудесная девочка.
Вернулась Оленька. Рассказывает мне:
— А я в Америке имела успех!
— Какой?
— А я там песни пела.
_?
— Русские народные, военные.
— Откуда ты их знаешь?
— Как?! Ты же сама всегда, когда нас с Мишкой укладывала, садилась на край кровати и пела эти песни. Вот и я их там исполняла.
В школе у Оленьки была совершенно чудная завуч — одиннадцатый класс все-таки. Я к ней пришла:
— Что делать? Дочка весь этот год проучилась в Америке, как быть с аттестатом?
И она мне сказала, какие отметки по всем предметам — хорошие, отличные. Дошла до математики:
— Ну что, «4»?
Я как ляпну:
— Да она на «4» никогда не знала!
Завуч на меня посмотрела с некоторым изумлением. Ну, правда, иногда как дурочка себя веду.
— Давайте, Ольга Михайловна, все-таки «4» поставим.
Пришла пора выбрать институт. Нет, не театральный. Я ей сказала:
— Оль, ну ты так хорошо сейчас знаешь английский, тебе сам Бог велел поступать в ИНЯЗ.
Год она туда готовилась. Даже ходила к репетитору по русскому языку. И вдруг где-то к весне объявила:
— А я хочу на актерский попробоваться.
— Хорошо. Давай так: на актерский экзамены раньше, если не пройдешь, будешь поступать в ИНЯЗ. Замечательно. А кто набирает?
— Петр Наумович Фоменко.
— Ооо! К Фоменко я бы и сама пошла сейчас учиться. Иди, дорогая, дай Бог!
Никто из нас, естественно, никуда не звонил, никого ни о чем не просил. Проходит первый тур, второй, третий… И только на собеседовании Фоменко как-то совместил Олину фамилию с Михаилом Захаровичем Левитиным:
— А где папа?
— Папа в Малеевке, пишет.
— А мама?
— Мама на гастролях в Питере.
— Ну, скажи им спасибо за то, что они мне не позвонили.
Оля поступила. Время было тревожное, на улицах Москвы стреляли, а они репетировали до двенадцати ночи. Я после спектакля заезжала в ГИТИС, сидела часами на подоконнике, ждала ее. Вот так разделялось: с одной стороны жуткая бандитская Москва, а с другой абсолютно невероятный, волшебный курс Фоменко. Я считаю, что Олина актерская природа в чем-то богаче моей. Мне до эксцентрики нужно было проделать путь от «голубой героини», а в Оле сразу это было: и лирика, и эксцентрика. Сейчас я очень люблю как раз такое сочетание. А Фоменко это умело использовал, развивал.
Петр Наумович тонко чувствовал «ангельское» в ней. Она как-то замечательно заняла абсолютно свою нишу в театре Фоменко.
Мне до сих пор жалко, что Оленька ушла из его театра в Эрмитаж к отцу. Я не люблю, когда она занята в «чернухе». Но, вот например, в левитинской «Зойкиной квартире»: стоит ей надеть шляпку, и она совершенно из Серебряного века. Мне кажется, что Оля могла бы сделать больше и в театре, и в кино. Но, как сложилось, так сложилось. Это ее выбор.
А еще она подарила мне моего первого внука — Захара. И мы с ним большие-большие друзья.
ИЗ ТЕАТРА В ТЕАТР
Я расцветаю, когда меня любят, когда меня принимают. Творчески, конечно, а не в быту. Когда не принимают, не понимают, не любят — могу скукожиться до ужаса и быть абсолютно бесталанной, вообще никакой.
Павел Осипович Хомский ко всем нам относился с невероятной симпатией,
