Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень
Щусева это возмущало:
– Зачем нам столько лишних знаний! Зачем нужны мертвые языки! Латынь эта, будь она неладна.
– Затем, чтобы развивать мозг, – спорила мамаша. – Чтобы укреплять характер. Потому что в жизни придется делать многое из того, чего не хочется, и надо уметь смиряться. Иначе погибнешь.
– Но почему тогда так мало уроков алгебры и геометрии?
– Это уж я не знаю.
Два урока в неделю той и два другой дисциплины действительно выглядели в диспропорции к усиленному изучению латыни и древнегреческого. Алгебру и геометрию преподавал замечательный Павел Антонович Александровский, и Алексей старательно и с удовольствием учился этим предметам. Чувствовал, что они ему в жизни очень пригодятся. Правда, у Палантонио, как гимназисты прозвали Александровского, была привычка занижать баллы тем ученикам, которых он считал своими любимцами, мол, так они еще больше станут стараться. Щусева лично это обижало и действовало наоборот. Знаешь что, Палантонио, иди-ка ты куда подальше со своими методами! И он находил утешение в своем самом любимом предмете – рисовании. Здесь между ним и учителем Голынским с самого первого класса установилась полная гармония.
Николай Александрович появился в Кишиневе за пару лет до рождения Алексея. Он с гордостью называл себя выпускником Императорской академии художеств образца 1863 года и передвижником. Последнее слово всем очень нравилось. Мол, есть подвижники, которые что-то сдвигают и немного подвигают, а есть передвижники, которые передвигают это что-то еще дальше.
Рисование в гимназии преподавалось в качестве предмета необязательного, хочешь – ходи, не хочешь – не ходи, и в число одиннадцати дисциплин, входящих в аттестат зрелости, сие искусство не попадало. Тем не менее большинство учеников гимназии любило ходить к Голынскому. Даже Репей ограничился только легкой шуткой: мол, был бы наш рисовальщик с Волыни, был бы Волынским, а раз Голынский, то – с Голыни.
В первом классе Щусев вполне профессионально изобразил голову Аполлона Бельведерского с гипсовой копии, украшавшей кабинет рисования.
– О, – сказал Николай Александрович, – у нас наконец-то появился художник!
И с этого началась их дружба. После третьего класса Голынский устроил итоговый вернисаж «Художественные работы учеников изостудии художника-передвижника Н. А. Голынского». Приехавшая комиссия единогласно присудила Щусеву первое место, выдала похвальный лист и в качестве подарка – настоящие акварельные краски в полированном деревянном ковчеге, с набором кисточек. Попробуй после такого не стань художником! Батька видел в Алексее будущего священника и ворчал:
– Не беда, ничто не мешает священнослужителю заниматься живописью. Примеры нередко случались. У нас в Ольвиополе отец Гавриил однажды ведро с молоком так нарисовал, что всем сразу парного молочка захотелось.
На уроки к Голынскому один раз в неделю ходили ученики всех классов гимназии, и, когда Алексей перешел в пятый класс, у него появился соперник. Тот самый, которого он поколотил за «Проклятый город Кишинев». Мстислав Добужинский. Он только что переехал с отцом в Кишинев, и его приняли во второй класс. Набор акварельных красок у него уже имелся не хуже, чем у Щусева. Каково же было возмущение Алексея, когда Николай Александрович похвалил новичка:
– Смотри-ка, а светотень у Добужинского лучше схвачена.
И с этого дня началась ревность. Из пяти рисунков одного и того же в четырех случаях лучшим оказывался литовец. Так и хотелось треснуть его, но тогда бы получилось, что Алексей сдался, признал соперника победителем и, не имея иного аргумента, с горя постыдно побил мальчика на два года себя моложе. И приходилось, наоборот, являть сопернику саму любезность, выказывать дружелюбие.
К тому же парень Добужинский был хороший. Жил он вдалеке от гимназии, и отец, отправляясь на свою службу, привозил сына в казенной коляске, а по пути Мстислав приглашал всех желающих, и в итоге к гимназии коляска приезжала облепленная гимназистами. За это его любили. На большой перемене в теплую погоду гимназисты шли завтракать во дворе гимназии или в саду. Однажды они оказались рядом на садовой скамейке. Щусев достал из ранца плацинду. Добужинский из своего ранца извлек огромную булку, разрезанную надвое и внутри наполненную чем-то мясным, похожим на узорчатый мрамор.
– Это что у тебя? – поинтересовался литовец.
– Плацинда. Такая молдавская лепешка с сыром и мясом. У нас кухарка их отменно готовит. С самыми разнообразными начинками. Хочешь попробовать?
– Не откажусь.
Алексей раскроил плацинду пополам и половину протянул сопернику. А тот, в свою очередь, поделился булкой, начиненной сальтисоном, который делается из свиных потрошков. Почки, сердце, легкое, сало. Обычно такое едят в Польше и Литве.
– И вот, я поделился с ним плациндой, он со мной – сальтисоном. И говорит: «По-братски». Ну как после этого враждовать?
– Ты так вкусно рассказываешь про еду, что есть захотелось, – сказала Мария Викентьевна. И, покинув скамейку, они отправились искать, где бы пообедать.
– Жаль, что все большевики закрыли, – сетовал Щусев. – И «Славянский базар», и «Яр», и «Альпийскую розу»… Говорят, в бывшей «Праге» открыли столовую Моссельпрома. Она на самом деле как ресторан.
– Сто лет мы в ресторанах не были, – сказала жена.
– Буржуазный пережиток, – бросил Миша.
– Тем не менее хочется сей пережиток еще разок пережить, – ответил Щусев.
По пути к Арбату он продолжал вспоминать:
– Короче говоря, бывшие враги подружились. Я узнал, что его мать и отец развелись. Отец – военный, а мать – актриса, завела себе другого. «Вообще-то зря меня литовцем зовут. Отец считает себя русским, и я тоже», – сказал он мне как-то. «Мой отец родом из запорожских казаков, украинец, но тоже считает себя русским», – сказал я. Теперь в Литве этот хлюст едва ли считает себя русским. – Щусев вздохнул и продолжил: – У меня был ранец из бычьей кожи, а у Добужинского – из кожи тюленя. И мы с ним иногда менялись, он мне давал свой поносить, а я ему – свой. Мы стали часто
