Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Печальная была встреча 1921 года[183]. К нам в дом явился командир, отрекомендовался начальником дивизии Левандовским и просил «приютить его». Нестарый кадровый офицер, предался большевикам, прикрывался идейным движением:

— Генерал Брусилов и многие другие решили защитить и обновить Россию, а Деникин желает насадить вновь самодержавие и отдать Россию дворянству. Против этого мы воюем.

При нем была жена, ярая коммунистка, в прошлом дочь офицера, воспитывалась в Смольном институте[184]. Мы были защищены от бесчинств благодаря Левандовскому. В кухне вестовые-солдатики попали под начало Ирины Ивановны:

— Беги, Матюшка, за уксусом.

— Чичас, тетенька, — отвечал грозный красноармеец.

И — бежал.

Мы получали электричество, топливо, мясо. Нам завидовали! Но через месяц Левандовский ушел «покорять Кавказ» и наше благополучие окончилось. Вскоре к нам пришли два чекиста, Чепович и Художников. Взяли комнаты. Затем поселился начальник охраны Чеки Столяров. Все эти грозные квартиранты относились к нам предупредительно. Чепович, петербургский прощелыга, хорошо играл на рояли. Расположение дома позволяло жить врозь, но Чепович лез в семью, и приходилось переносить его назойливость.

— Папаша, — кричал он мне, — верьте, что люблю вас и расстреляю всякого, кто вас обидит.

Художников — хмурый рабочий-металлист, грамотный, но очень мало сведущий, вершил дела как член Чека. Тяжело было переносить это соседство, но куда было деваться с крошками-внучатами и с большой семьей. Жили надеждой, смирились.

23 января совершенно неожиданно бежали из города большевики, бросив свое имущество и женщин. У нас остались жена Художникова и ее близкая подруга, машинистка Чека. Завопили бабы:

— Убьют, шкуру сдерут…

Успокоил их, перевел в кухню, велел сказаться прислугой, на которую они очень походили. Вошли части Добровольческой армии. У нас поселился полковник с четырьмя младшими офицерами. Пробыли эти части всего три дня, но успели кой-что сделать. Наискось нашего дома был дом Гоца, в котором жили несколько еврейских семейств. Туда зашли солдаты и попросили напоить их чаем. Дали им чай. Один из квартирантов спросил солдат, что сделать с ружьями, брошенными бежавшими красноармейцами. Солдаты обещали спросить офицера. Спустя часа два после ухода солдат в дом Гоца явились четыре офицера и велели всем обитателям дома войти в одну квартиру. Отобрав ценные вещи, часы, кольца, серьги, офицеры велели восьми мужчинам-евреям следовать за ними. Около дома ожидали несколько солдат. Евреев перевели через улицу в дом Файдыша, где во дворе был большой сарай. В этом сарае все евреи были варварски зарублены «за сохранение оружия для большевиков». На улице около нашего дома собралась толпа, вопившая и умолявшая о пощаде, но офицеры, беседуя между собой по-французски (об этом удостоверили несколько ограбленных женщин), закончили убийство и, пригрозив евреям, стоявшим на улице, ушли. В тот же день была убита пожилая женщина, имевшая при своей квартире небольшую торговлю, которую разграбили. На многих квартирах евреев оказались крестики, написанные мелом. Эти грозные знаки предстоящего погрома были знакомы евреям, и местное еврейство сильно взволновалось. Узнав, что старший офицер-полковник живет у меня, евреи обратились ко мне с просьбой пойти переговорить. Я и еще четыре еврея пошли к нему. Изложили ему положение дела, указали, что мы одинаково страдаем от большевиков, как и христианское население, и просили защитить евреев. Полковник ответил, что евреи повинны в революции и сейчас еврейские главари главным образом ведут Гражданскую войну. Раз нашли у евреев оружие, значит, они виновны. На мой недоуменный вопрос, почему не был назначен хотя бы полевой суд, который разобрался бы, есть ли вина в данном случае, и почему офицеры самочинно, не спросив никого, учинили убийство, полковник грозно ответил:

— Прошу вас быть осторожнее в выражениях. Сделано то, что нашли нужным. Что же касается предстоящего будто бы общего погрома, то об этом ничего не знаю. Значки на дверях сделали сами евреи[185].

Ясно было, что с этим тупым человеком говорить не о чем. Решили не спать ночью, осветить дома, около домов должны стоять люди и, возможно, защищаться. Побежали сообщить друг другу это никчемное наше решение. К счастью, с вечера началась ужасающая зимняя вьюга при сильном морозе. Мелкий снег заметал улицы и дома. К утру погода еще более ухудшилась. Громить и грабить было прямо невозможно, почему эта часть Добровольческой армии ограничилась подбиранием вещей всюду, где они жили. К вечеру стихло, но судя по суете у «моего полковника» и по намекам солдат в кухне, «будут уходить». Ясно, что им надо было спасать собственную шкуру. И евреи спаслись.

Армия быстро стала уходить в Батайск, селение под Ростовом по направлению к Екатеринодару и Кавказу. А вечером возвратились большевики. Пошли обычные доносы, аресты, расстрелы в Чека жителей, якобы помогавших белым, радовавшихся белым и прочее. Мои чекисты возвратились, переутомленные бегством, нашли баб своих в порядке, благодарили мою семью за доброе отношение к женщинам. И жизнь потекла обычным печальным порядком.

Через некоторое время Художникова куда-то перевели, и у нас поселился председатель Чеки Соловьев[186] с женой, которая, как говорили, творила много жестокостей, занимая должность следователя Чеки. Соловьев стал требовать, чтобы моя семья ушла из дома, так как ему неудобно жить с нами.

— Помилуйте, — говорил он. — У меня на руках важные документы, а под боком живут не свои люди.

У нас начались пререкания по этому поводу, заканчивавшиеся часто криками и угрозами. Софья Ефремовна сильно волновалась и впала в бессознательное состояние. Механически она делала обычную свою работу, но совершенно не говорила, не заботилась, как обычно, о внуках, обо мне. Цвет лица серый, глаза потухшие, движения вялые, в текущей жизни не принимала участия. Лечить было нечем. Врач мне сказал:

— Вашей жене нужен полный покой, хорошее питание, уход. Всего этого нет теперь. Даже лекарства достать негде. Все аптеки закрыты, национализованы, а «своя» еще не открыта. Наблюдайте над женой, так как она может под влиянием испуга совершить над собой насилие.

Я впал в отчаяние, глядя на мою несчастную жену. Боясь ночью оставить ее без надзора, я почти не спал. Днем все мы старались развлекать ее, говорили ей, как мы поедем скоро к Леле и Женичке[187], как хорошо будем жить. В таком состоянии прошли два с половиной месяца. Как пришла болезнь, так она стала проходить: возвратилась память, интерес к окружающей жизни, и мы успокоились. Вскоре после этого заболели тифом наша Аля и жена Алеши, Нюся[188]. Лежали они в разных комнатах и друг