Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Соловьев продолжал злобствовать. Я упорствовал и огрызался. Непонятно, что, собственно, удерживало Соловьева от насилия. У меня явилось то бесстрашное безразличное состояние, могущее повести к сознательной гибели. Столяров, видимо, держал мою сторону, но, несмотря на занимаемый «высокий пост», он все же боялся ссориться с Чекой, защищая интересы полубуржуя. Чепович ругался, грозил заочно Соловьеву. Так мы жили обок с палачами, боясь подвоха больше, чем открытого насилия. Соловьев способен был смастерить похищение у него бумаг и прочее.

Спустя недели три прибежал Чепович с радостной вестью: Соловьев переведен в Крым. Я пытался принять меры, чтобы освободившиеся комнаты передать кому-нибудь, но в квартирной комиссии мне разъяснили, что такое заселение ни к чему не поведет, ибо новый председатель Чеки займет квартиру бывшего, если она ему понравится. В это время был арестован Чепович и отправлен в Новочеркасскую тюрьму. Что Чепович натворил, не знаю, но Чепович исчез. Меньше стало одним негодяем! Уходя, Соловьев стащил большой ковер, две ценных гравюры и мольберт Шарфа. Чепович наворовал массу мелких вещей и чемодан.

Вскоре явилась грозная команда «молодых чекистов» и объявили, чтобы привели квартиру в порядок — завтра прибудет председатель Буров, «не любящий шутить». Прибыл Буров с двумя братьями — Иваном, женатым, и Геннадием, холостым. Иван был палачом особого назначения, а Геннадий по слабостности не служил в Чеке, и его назначали в какое-нибудь управление.

Первый визит.

Стук в двери:

— Кто здесь хозяин?

Я вышел.

— Идите, председатель зовет.

Пошел. В моем кабинете, за столом, на котором я занимался около тридцати пяти лет, восседал Буров. Вислая грудь, треугольное серое лицо, рыжеватая бородка клином, маленькие, так называемые свиные глазки и рахитическая голова с торчащим набок рыжеватым клоком волос.

— Ваш дом?

— Мой.

— Да, пока мы по каторгам бродили, по тюрьмам гнили, вы тут дома наживали, в особняках жили!

В то время мы ко многому привыкли, и это обращение меня мало удивило. Ответил все же:

— Вы находили вашу деятельность необходимой и полезной для человечества, почему перенесенные вами страдания являлись необходимыми, как во время войны всяческие тягости. И вы победили. Мы здесь в нашей деятельности никого не эксплуатировали, а посильно помогали людям, воюя за правду, облегчая людские страдания. Защищали мы и ваших соратников по борьбе, и в этом заключалась и наша борьба с бывшим строем. Особняк не должен вас раздражать. В провинции квартир мало. Богатые люди строят большие доходные дома, а мы, культурные труженики, собрав небольшие сбережения, строим квартиры для своих семей и для рабочих кабинетов.

Пожевал Буров губами, пробормотал что-то малопонятное, и мне показалось, что он психически больной или пьян.

— Я здесь останусь, — сказал он. — Чтоб тихо было утром, когда я сплю.

Во мне закипела злоба на этого прохвоста, кровь прилила к голове, и я, сдерживаясь всячески, ответил:

— Я — не квартирохозяин. Живет здесь Столяров, начальник охраны. В комнате, где жил член Чеки Чепович, тоже кто-то живет. У меня маленькие внучата, и вам бы следовало не селиться здесь, а найти тихий угол, ибо утром здесь обычное движение.

— Если будет шум, — ответил Буров, — то шумевшего выгоню, так и знайте.

Я повернулся и, ничего не сказав, ушел. Столярову я передал в тот же день мою беседу с Буровым, и он мне тихо сказал:

— О Бурове нехорошо говорят. Раздражительный он и несдержанный. Заработался, что ли, даже со мной разговаривает дерзко!

Буров возвращался из Чеки на рассвете, спал до двух-трех дня, свояченица[189], жена Ивана Бурова, с трепетом подавала ему еду, чай и жаловалась в кухне на братца. Я с Буровым не встречался, и моя семья немного успокоилась. Внучата похворали корью, стали поправляться.

Был февраль 1921 года на исходе. В полдень Буров позвал меня через Ивана Бурова. Зашел к нему. Он лежал в кровати.

— Вот что, — сказал он. — Чтобы вы все в течение трех дней выехали из дома. Мне нужен весь дом.

Я стал его урезонивать, доказывал невозможность выселения, ссылался на болезнь детей, еще неокрепших, указал на циркуляр, воспрещавший зимой выселение, и на то, что квартир свободных нет для семьи из семи человек.

— Не мое все это дело, — ответил Буров. — Не говорите мне всего этого. Я могу вас оскорбить. Мое решение вы исполните. Помните, что бывают случаи, когда револьвер падает на пол и нечайный выстрел убивает. Поэтому уходите и можете взять из дому свои вещи и подушки, а больше ничего не трогать.

Убедившись, что с этим больным человеком разговаривать нельзя, я кинулся по учреждениям. Жилищный комитет возмутился этим насилием и выдал мне соответствующее удостоверение о незаконности выселения, но обошел молчанием, кто меня выселяет. Постановление, так сказать, теоретическое. Рабоче-крестьянская инспекция[190] (было такое заведение), возмущенная, все же побоялась Бурова и тоже ответила на мое имя о незаконности и прочем, а Бурову ничего не объявили, но довели до сведения его, что в городе нет свободных квартир для семи человек одной семьи.

Узнал об этом насилии Белобородов, один из непосредственных убийц царской семьи, который имел какое-то особое назначение на Дон и жил в Ростове. Белобородов нашел нужным, по просьбе Фигатнера, председателя трудового комитета и члена жилищного комитета, написать Бурову, чтобы он не трогал меня, причем сказал в письме: «Таких граждан, как Волькенштейн, не следует трогать». Получив постановление и письмо, Буров, видимо, ошалел и, как передал мне Иван Буров, велел приготовить теплушку, чтобы посадить меня с семьей и сослать куда-либо подальше. Может быть, Иван лгал, чтобы испугать меня, но от больного Бурова можно было всего ожидать. Буров убивал в день в подвале Чека до ста человек. Хватали врангелевцев и других. Убиты более трехсот человек дроздовцев[191], говорили о сотнях назаровцев[192] и других.

24 февраля с утра шел снег, погода была отвратительная. В наши комнаты вошли несколько вооруженных чекистов, и старший заявил, чтобы «через час (посмотрел на часы) вас всех здесь не было. Уложите, что можете, а иначе пеняйте на себя. Мы не уйдем, пока вы не уберетесь». Так нас изгнали из нашего дома на улицу. Завязав кое-как узлы с вещами, Аля с детьми и мужем ушли к старику Шарфу[193], где поместились в одной комнате с ним и его дочерью — шесть человек в комнате. Я побежал к доктору Рындзюну, у которого, как я знал, какими-то судьбами сохранилась лечебница. В