Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Хотя по возрасту моему я мог не служить, но, чтобы получать злосчастный хлебный паек и кой-что в дополнение (спички, иногда сахар, керосин и прочее), я поступил на службу в банк как ликвидатор бывших Азовского и купеческого банков. В большом неотапливаемом помещении бывшего Волжско-Камского банка[194] мы, человек тридцать, абсолютно ничего не делали. Появлялись аккуратно. В шубах, галошах, в шапках мы топтались и расхаживали около затертых чернил и что-то будто выписывали из бухгалтерских книг. Готовили сдачу банков. Одиннадцать банков!

У Рындзюна мы обжились, перевезли туда и наших Шарфов. Жила там семья Альбова, четыре человека. И все мы все же нашли покой. Центральное отопление не действовало. Пользовались «буржуйкой» (печурка), освещались ночником. Бутылочка, масло в ней, из ниток фитилек — чадило и давало крошечный свет. Мадам Рындзюн кормила нас за относительно недорогую плату. Вечерами ничего нельзя было делать при освещении бутылочкой. Болтали с Альбовыми и рано укладывались. Город не освещался, выходить было некуда и опасно — могли ограбить, снять последнее пальто. Софья Ефремовна худела и тяжко переносила бедственное наше положение. Я ее поддерживал уверениями об отъезде летом к детям. Мечтали об этом ежедневно и подолгу, чем поддерживалось ее здоровье.

В один день к нам пришел приехавший из Константинополя друг Высоцкого, сообщил, что нам несколько раз посылали деньги с ехавшими оттуда, из Константинополя, знакомыми, но мы ничего не получили. Наконец пришло долгожданное письмо от Женички. Начиналась весна, и стала радостнее жизнь, а письмо Жени привело нас в неописуемую радость. В письме фотографии Жени, мужа ее, первенца их Мити, фотография Оляши с Митей. Узнали, что все здоровы, счастливы, живут в довольстве, жив Юра, о котором мы ничего не знали, о котором мы боялись говорить, а только печально думали о нем, считая его погибшим. Зовут нас к себе. Мы ожили, успокоились, и наше печальное бытие не казалось уже таким мрачным. Затеплилась надежда освободиться из ада. Софья Ефремовна стала улыбаться, чего я давно не видел. Письма от детей получались относительно часто. Сначала из Италии, а потом из Лондона. Деньги не доходили, но я кое-как добывал на жизнь.

На «службу» надо было ходить аккуратно и записывать приход. В 9 утра запись прекращалась и опоздавшие подвергались штрафу. Начальником был некий Майер, бывший мелкий служащий в конторе Зингера[195]. В один день не явились на службу несколько человек. Один из-за отсутствия обуви, другие по нездоровью. Майер наложил на неявившихся большой штраф. Меня и Безчинского Владимира просили пойти к Майеру и попросить отменить штраф, указав на причину неявки. Пошли. В кабинете бывшего директора банка сидела невзрачная плюгавая фигурка Майера. Сказали, зачем пришли. Выслушал и сказал, сильно акцентируя:

— Наказанье может быть только увеличиваемое, но не уменьшаемое, если есть нарушенье.

И эта сволочь плевала нам в душу.

Компания наших адвокатов образовала союз и просила меня стать во главе[196]. Сделали они это чуть не на третий-четвертый день вступления большевиков в Ростов. Я им сказал:

— В доме еще пахнет покойником, а вы уже собираетесь «на работу». Не осуждаю и не отговариваю вас, но мне как будто не к лицу хоронить так скоро прошлое.

Таким образом, я перестал быть адвокатом и в течение всего времени в бывший наш суд не заглядывал. Знал, что наша «адвокатская малоуважаемая компания» — Шик, Бышевский, Ашман, Симонович, Свенок, Чалхушьян, Радин и еще двое — трое — обделывают делишки. Но все это было от меня далеко.

Каков был суд в то время, можно заключить из следующего курьеза. Получаю повестку из народного суда о явке в заседание как поверенный трамвая. Заседали трое судей. Секретарша, видимо, грамотная, вела протокол. Трамвай покалечил лошадь, и «трудящийся» искал непомерную сумму. Объясняю суду, что я был поверенным «Бельгийского общества», которое теперь не существует, трамвай национализован, и я не вправе считать себя поверенным и недоумеваю, почему меня вызывает суд. Прошу меня освободить и послать повестку заведующему трамваем.

Председатель:

— Значит, у каких-то там бельгийцев считали возможным быть поверенным, а пролетарскому интересу служить неохота.

Поясняю азбучную истину, почему без доверенности не могу быть поверенным[197].

— Значит, хотите защищать, а доверенность даст вам суд. Что ж вы признаете нужным уплатить трудящему за искалеченную лошадь?

Добился назначить осмотр лошади и просил заведующего трамвая заменить меня своим правозаступником.

В марте 1921 года я получил приглашение явиться в особо революционный суд. Пошел. Помещался этот суд в нашем бывшем суде. С грустью увидел полную запущенность здания. Всюду грязь, мебель растаскана. Адвокатский кабинет, его библиотека обворованы, и в комнатах помещается какая-то канцелярия.

Показал повестку, и меня направили к секретарю. Молодой человек принял меня любезно и объявил:

— Хотя по возрасту вы освобождены от трудовой повинности, но председатель реввоенсуда нашел возможным назначить вам защиту, так как при прошлом правительстве вы много выступали в судах. Но если представите свидетельство врача о болезни, то вас освободят.

На мой вопрос, почему меня назначают, когда налицо имеется много правозаступников, он пояснил:

— Предан суду весь состав новочеркасской Чеки. Процесс показательный, подсудимых около тридцати, и председатель велел назначить главным подсудимым трех бывших присяжных поверенных — Городисского, Гетлинга и вас.

Гетлинг заявил, что он никогда не выступал в делах уголовных, Городисский представил свидетельство о болезни, и оба освобождены. Я решил не уклоняться, ибо если меня по возрасту или по болезни освободят, то могут устранить вообще от службы, и я лишусь пайка и других привилегий. Заявил о готовности принять защиту и просил дать мне дело для ознакомления.

— Вам пришлют дело на дом.

Это меня испугало. Ответил, что живу при лечебнице, квартира никем не оберегается, и я не могу поручиться за целость дела.

— Тогда возьмите дело с собой, подержите его, сколько найдете нужным, и возвратите. Оно большое, и здесь читать его вам будет трудно.

Взял два объемистых тома и унес их домой. Безобразное производство, обрывки показаний, много неподшитых документов — каша безобразная. Вся новочеркасская Чека «мошенничала»: брали взятки и освобождали, подменивали отобранные ценности малоценными, присваивали вещи арестованных и прочее. Картина мрачная, не потому только, что чекисты воровали и прочее, а что население было во власти таких негодяев и что среди чекистов были четыре офицера, бывшие атаманцы[198] и один гимназист восьмого класса. Чтобы скрыть некоторые следы преступлений, чекисты убили в погребе пять человек, составив акт о покушении на побег якобы вооруженных пяти арестованных и о нападении на чекистов. Все это было проделано и