Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Полноте, милый друг, смелее! — И дружеская рука сжала мою руку: господин Нарбонн стоял передо мной.

Я чуть ли не заплакала от умиления.

— Но каким образом вы здесь? — сказала я, поцеловав его. — Я думала, вы в Комбре.

В самом деле он и был в Комбре, когда я написала несколько слов и просила его к себе. В тот же день к вечеру он возвратился в Париж, но я уже поехала в Тюильри; он нашел у меня только аббата Жюно, которому я рассказала все дело и просила у него утешений. Аббат, зная о доверии моем к господину Нарбонну, рассказал ему о том, что случилось со мной. Нарбонн опрометью поскакал опередить меня в Тюильри. Он хотел увидеть меня и сказать несколько тех дружеских слов, которые так помогают в трудную минуту. Этот поступок господина Нарбонна навсегда остался самым глубоким воспоминанием в моей любви к нему.

Я попросила его сесть в мою карету и в двух словах объяснила ему мое положение. Он подтвердил, что император не чувствует гнева против Жюно, если так скоро дает аудиенцию. Он прибавил несколько слов о том, как я должна поступить. Между тем дворцовые часы пробили три четверти девятого, и я вышла из кареты, зная, что император соблюдает большую точность в назначении времени, если только ему не мешают смотры или заседания Государственного совета.

Этот разговор с Наполеоном есть великое событие моей жизни. Он тем значительнее, что последствия его были чрезвычайно важны для Жюно, жизнь которого лишалась той лучезарности, какая освещала ее до этого времени. Счастье его зависело от счастья того обольстительного человека, посланного Провидением, который располагал нашими судьбами, как волшебник людьми, покорными его палочке волшебной. Этот день запечатлен в моей памяти, и после я часто припоминала все слова, все жесты удивительного человека, который всегда властвовал над нами и заставлял нас следовать за собою.

В дежурной гостиной, где размещались адъютанты и гражданские чиновники императорского двора, я спросила у первого, кто попался мне навстречу, один ли император; мне отвечали утвердительно. Я села в большие красные кресла подле камина и там, погрузившись в размышления, предалась глубокой задумчивости, которую еще увеличивала темнота этой обширной комнаты, едва освещенной несколькими восковыми свечами. Так оставалась я еще какое-то время, когда вполголоса произнесенное имя мое заставило меня поднять голову; я увидела перед собой Дюрока.

— Неужели все еще сердитесь? — сказал он улыбаясь.

Я уже забыла ссору нашу за несколько дней перед тем и, протягивая к нему руку, спросила, за что мне сердиться.

— Прекрасно! — продолжал он в том же тоне и потом прибавил гораздо серьезнее: — Тем лучше. Вы должны теперь забыть все, кроме разговора, к которому готовитесь.

— Боже мой! — вскричала я. — Чего же мне бояться?

— Я и не думаю, чтобы для этого была причина. Впрочем, император не говорил мне о письме, полученном им от Жюно. Но я боюсь, судя по письму вашего мужа ко мне, не написал ли он императору чего-нибудь, за что можно рассердиться. Однако не тревожьтесь наперед и старайтесь владеть собой. Вы знаете, что от этого может зависеть успех вашего разговора. Думаете ли вы, что Жюно и в самом деле готов отказаться от всех своих должностей?

— Не сомневаюсь в этом нисколько!

— Ну что за человек! Боже мой, что за человек!..

Дюрок прохаживался перед камином и хмурил брови. Преданный друг, он страдал, чувствуя неосторожность своего военного брата, слава и почести которого не смущали его, потому что он не был завистлив. Видно было, что он беспокоится, и не без причины. Можно судить, с каким вниманием следила я за каждым его движением! Для нас, тех, кто знал отношения Дюрока с императором, он был отчасти зеркалом его. В эту минуту часы пробили половину десятого.

— Уверены ли вы, что императору докладывали о вас? — спросил он меня тихо.

Я сделала знак, что да. Император уже звонил, и меня ввели к нему.

Это мое свидание с императором наедине было, наверно, уже двадцатое; но никогда не испытывала я такого волнения. Ноги мои дрожали, зрение помрачилось, мне точно было дурно. Дело касалось судьбы Жюно, судьбы моих детей.

Император стоял против своего бюро. Когда я входила, он жестоко кашлял, как при коклюше. Наконец, откашлявшись, он поклонился мне приветливо, и прекрасное лицо его осветилось той улыбкой, которая делала его почти божественным.

Слова должны выражать наши чувства; но я не могу найти слов для описания быстрой перемены, которая вдруг произошла во мне. В одно мгновение стала я дышать свободнее, снова стала видеть; и, пока подходила ближе, император, поклонившись мне с улыбкой, сказал:

— Ну, госпожа Жюно, что вам угодно от меня?

Я, тоже улыбаясь, отвечала ему со всею свободой ума и чувств:

— Вашему величеству известно это очень хорошо.

— А что такое?

— Избавьте меня от тяжести говорить об этом!

— Нет, нет, я очень рад увидеть, как возьметесь вы искупать вину…

— Как, государь! Неужели ваше величество полагает, что в этом деле виноват Жюно?

— А кто же иной?

— Но, государь, вы…

— Ну-ну, что я?

— Неужели вы думаете, государь, что не велика вина так глубоко оскорбить преданное сердце, пламенную душу, в которой одна мысль, одна цель — угождать вам, любить вас? Это вина, и большая вина.

— Хм! Недурно. Но все это только слова.

Он ходил некоторое время по комнате и потом вернулся ко мне. Лицо его имело очень серьезное выражение, но в нем не видно было ни малейшей строгости. Он сел в кресла, сделал мне знак тоже сесть и сказал таким твердым голосом, какого я еще никогда не слышала от него, когда он обращался ко мне:

— Госпожа Жюно! Запомните хорошенько, что я буду говорить вам, и напишите это Жюно. Будьте внимательны к моим словам, потому что я никогда не говорю пустяков. Я велел Дюроку написать Жюно, что он должен избрать себе или место первого адъютанта, или место парижского губернатора. Особенно теперь, когда это последнее соединено с огромными, великими военными преимуществами, неприлично оставить пример в моем правлении, когда обе эти должности могут быть у одного лица. Хорошо ли понимаете вы меня?

— Совершенно, государь.

— Некоторое время я имел намерение придать месту моего первого адъютанта большие преимущества и выгоды, но увидел в этом слишком много неудобств. Я обещал это Жюно в день Аустерлицкой битвы — он напоминает мне об