Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

Вспомнилась партизанская свадьба Рацевичей.

– Маша тоже здесь. Топает у телефона. Хочет с вами поговорить, но не дает москвичка одна – хватает трубку.

Ворвался звонкий женский голос:

– Раиса Адамовна! Это я, Дина!

– Диночка! Вы что, из Москвы? А, из Могилева… И Казачок с вами?

Почему она подумала, что Дина и Казачок приехали из Москвы? Она же знает, что они живут в Могилеве. Это Рацевич запутал. Сказал: «Москвичка…» А! Может, потому, что Дину, когда-то беременную, отправляли на Большую землю, в Москву. Как еще заботилась тогда о ней Зинка Соколик!

Следующий голос Раиса Адамовна узнала сразу. До смерти его не забудет. Да и вообще человек этот часто звонит ей, напоминает о себе, ею интересуются. Слепой Петро… Навсегда благодарный ей слепой Петро… И еще… он когда-то любил Наташу. У нее перехватило дыхание. Тихонько заплакала. На той стороне провода смолкли. Потом Петро сказал:

– Не надо, Раиса Адамовна. Такой праздник… Тридцать лет свободы.

Голос задрожал, умолк.

– Раиса Адамовна! Это я, Зинаида… Целую вас, обнимаю, поздравляю!

Показалось, что в комнату пробились, обняли хозяйку солнечные лучи. Тысячи теплых нежных лучей.

– Боже мой, Зинка! Смотри ты, Зинаида… Как Наташка твоя? Как Печурка?

Раиса Адамовна знала, что свою дочку Зинка Соколик назвала Наташкой в память о ее Наташе.

Зинка затрещала:

– Наташка сына родила. Сегодня вечером из роддома заберем. А Печурка толстый, как и полагается председателю райисполкома… А вы как? Получили от нас письмо? Наш автобус через час отходит, а то мы к вам заехали бы…

Да, да, Зинка заехала бы. Она обязательно заехала бы, если бы не спешка. В прошлом году она сидела вот здесь, в этом кресле, щебетуха такая, веселая, розовенькая. Милая, забавная Зинка, которая всегда попадала в самые смешные обстоятельства!

Кто-то снова приветствовал ее по телефону. Называл свои имя, фамилию, говорил, с чем лежал в санчасти. Но вспомнить его Раиса Адамовна не могла.

– Так чего вы там выстроились у телефона? Взяли бы, собрались да зашли, – с надеждой сказала она. – И позовите еще Витю.

– Обязательно зайдем, Раиса Адамовна! Как-нибудь зайдем… Вот слышите, все здесь с вами хотят поговорить, хватают трубку.

На том конце провода действительно была канитель.

И неожиданно – короткие гудки. Раиса Адамовна почувствовала страшную усталость. Будто за десять минут разговора вновь пережила те три года своей жизни. Три – из семидесяти шести…

Да, может когда-нибудь и в самом деле соберутся, приедут. Только когда?..

Она подождала – а вдруг еще позвонят… Телефон молчал. В доме звенела тишина. Почему она так звенит, тишина?

Нужно включить телевизор…

Невзорванные мины

Мать вошла в дом, помолодевшим взглядом осмотрела комнату, подошла к стене и сказала:

– Вот здесь мы поставим пианино…

В сорок четвертом мы жили в полуразрушенном доме. Крыша вздрагивала при сильных порывах ветра и протекала от дождя и снега. В комнате еще не было кроватей. Мы ложились спать на матрасе, устроенном на козлах, и видели на нем все еще чуткие, дрожащие военные сны.

Я бежала в институт в дубленом партизанском кожушке, в пилотке, подаренной раненым десантником, в сношенных ботинках, которые мне когда-то сшил отрядный сапожник дед Макар.

На матери тоже болталась гимнастерка, которую она туго стягивала ремнем. На работе в больнице ее спасал белый медицинский халат, который придавал вид, полный достоинства и притягательности.

И вдруг… пианино. Мать купила его, отдала многострадальный почетный заработок, деньги, которые она получила за годы партизанской службы, где возглавляла партизанский госпиталь. К ним она приложила первые сбережения – от зарплат в больнице.

Старое, цвета ореха, пианино с полусохранившимися золотистыми канделябрами, со стертыми буквами, по которым раньше можно было узнать, какой оно фирмы, – это пианино вошло в наш дом не как предмет роскоши, а как знак новой жизни, надежд и ожиданий.

С замиранием подняла я крышку инструмента, но долго не решалась дотронуться до клавишей. Не только из-за боязни, что разучилась играть. Нет! Больше из-за того, что сознательно и даже одержимо выбирала мелодию, которая первая прозвучит в доме. Казалось, содержание и настроение выбранной вещи должны были определить всю судьбу нашей дальнейшей жизни.

И вскоре я начала играть штраусовскую «Сказку Венского леса». Сначала тихо, несмело, почти деревянными пальцами, а потом громче, увереннее, счастливо, радостно, вдохновенно.

Нахлынули воспоминания недавнего мирного детства, околдованного фильмом «Большой вальс». Вспомнилась печальная горемычная «сказка» партизанских лесов с тревожными соловьиными рассветами и тихим пением друзей в землянках.

А может… Душа так стремилась, так неслась к чему-то светлому, легкому, возвышенному…

Мама всхлипнула, вздрогнула. Я знала, что она не умела плакать, что этот всхлип и был ее плачем. Но сейчас она вздрогнула от счастья, хотя до него было ой как далеко!

Наш город был освобожден, он просыпался после долгой нестерпимой ночи. Но на западе все еще гремели пушки, и в ящике стола лежал узенький стандартный листок, на который мать смотрела то с отчаянием, то с надеждой: «Пропал без вести…»

Я не вытирала своих слез. Я продолжала играть, но уже то устало, то надрывно.

Вдруг в окно постучали. Я глянула и отшатнулась. У окна стоял немец…

* * *

Что он говорит?

«Вир бауэн… Вир бауэн…» – «Мы строим… Мы строим…» Я перевела. И по его взгляду, по драной шинели, по закутанной шарфом шее догадалась, что он из пленных.

«Вир бауэн… Вир бауэн…» – неотступно стучало в висках. Это же было одно из первых предложений, которые мы хором повторяли в пятом классе на уроке немецкого языка. «Вир бауэн машинен» – «Мы строим машины»…

Он приподнял штанину, и мы увидели, что нога у него в крови. Теперь мы поняли, откуда он. Совсем рядом пленные немцы работали на стройке. Наверное, произошел несчастный случай, и конвоир разрешил немцу зайти в ближайший дом, чтобы скорее сделать перевязку.

Мать сразу же бросилась к аптечке. Я с удивлением посмотрела на нее. Но вдруг поймала себя на мысли, что не чувствую к пленному ничего, кроме жалости.

Его колотило. Мать поставила градусник. Видимо, он промерз, заболел, потому что температура была высокая. Попросил пить.

Мы дали ему чая с сахаром. Он проглотил его сразу. Потом взгляд его остановился на нашем старом пианино…

– Кароший дом. Штраус. Нихт война…

– Будьте вы прокляты! – закричала я. – Бабушку расстреляли в Тучинке. Отец пошел на фронт и пропал без вести. А ты говоришь, что нет войны!

Будто все поняв, немец опустил голову. Сам он встать не мог. Мать помогла ему. Он оперся на нее,