Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019 - Коллектив авторов

Немая улица. Шагреневый язык.

Немые сны на выцветшем диване.

Как будто разлагаются азы

не слов, а самого существованья.

Так вот она, земная благодать.

Вот это слово, что во чреве бьется

и задыхается. И можно не гадать —

оно уже никак не отзовется.

А за окном спокойно, чуть дыша,

самоубийцей снег уходит в лужу.

Зародышем во тьме карандаша

томится стих, не выходя наружу,

безмолвный, словно снимок в паспарту,

или как ратник у истока битвы.

Сидит и ждет, пока я обрету

пространство для любви и для молитвы.

«Я воровал березовые чурки…»

  Я воровал березовые чурки,

  и соскребал с коры сосновый клей,

  чтобы в огне обшарпанной печурки

  моей осине было веселей.

И словно растревоженные мысли,

где каждая по-своему права,

чернильным дымом из печи, как мыши,

бежали в небо мокрые дрова.

Я жил, нигде не прикипая к месту,

и руки примерзали к топору,

когда, скрипя, торжественную мессу

осины совершали поутру.

Я жил в краях, где из-под ледостава

бездомные ломились топляки,

но злая, подозрительная слава

брела за мной вдоль берега реки

и темным лесом, тропками прошитом,

где, не предав ни Ягве, ни Христа,

я шел снегами Вечным русским Жидом,

и мне во след свистели поезда.

А впереди, отмеривая даты

и километры, плелся зимний лес —

как Моисей, седой и бородатый

и как Христос, вернувшийся с небес.

«Да что страна, ее леса и недра…»

   Да что страна, ее леса и недра,

   когда с какой ни глянешь стороны —

   страна всего лишь продолженье неба,

   как небо – продолжение страны.

И только снег, летящий мимо, мимо

чужих домов, где мог бы жить и я,

напоминает о единстве мира,

единстве быта и небытия.

Ведь в сумерках, лишенных дара речи,

так поступь снега сказочно легка,

что от покатых крыш Замоскворечья

почти неотличимы облака.

И кем бы мы ни стали, обессилев, —

вечерней тенью, облаком, золой —

когда-нибудь небесная Россия

соединится с русскою землей.

«Не трожьте лебедя и ворона не ешьте…»

   Не трожьте лебедя и ворона не ешьте,

   а также цаплю, пеликана и удода.

   Но прежде – ворона. И ближнего не режьте.

   Не режьте ближнего – испортится погода.

Мы жили весело. И ворона не ели.

Стучали в бубны, пировали на поминках,

когда и пули нам свистели, как свирели,

и подрывались наши ближние на минах.

Но заповедал в Книге жизни или смерти

кудлатый выродок, пророк чернобородый:

не трожьте голубя и ворона – не смейте,

поскольку ворон неприемлемой породы.

Сегодня дождь смывает яблоки с деревьев —

как будто души избавляются от плоти.

И просыпается размытая деревня,

перенесенная с сезанновских полотен.

Как неожиданно испортилась погода!

Никто и знать не знал, не думал и не ведал.

Наверно, кто-то человеческого рода

на ужин цаплю или ворона отведал.

И дым клубится по-над выгоревшей нивой.

И скачут лошади, сбежавшие из Трои.

И где-то рядом, за Днестром или за Нилом

уходят в сумерки уставшие герои.

Им было облако и море – по колено.

Кутили заполночь, но заповеди чтили.

Все было б правильно, «когда бы не Елена».

Точнее – ворон. Вот его и не простили.

Бежали месяцы, как кровь бежит по венам.

Мы жили весело, того не зная сами,

что кто-то ворону однажды заповедал

кружить над площадью, усеянной глазами.

«Дальний пригород. Ночь холодна…»

  Дальний пригород. Ночь холодна.

  Чьи-то тени на белой стене.

  Словно здесь не земля, а луна

  на обратной ее стороне.

Наизнанку развернутый свет.

Наизнанку развернутый звук.

Это снег. Это новый завет.

Это снова куда-то зовут.

Это манна засыпала двор

и дома, и мою колыбель.

Лишь у мусорной свалки, как вор,

озирается старый кобель.

Это снег. Это новый завет.

Это неба разодранный кров.

Из-под белого снега на снег

проступает ленивая кровь.

По дороге, под топот и лай,

где столбы из асфальта растут,

к заповедной земле, за Синай,

молодые собаки идут

то на Запад, а то – на Восток,

в ерихонские трубы трубя.

Я залаял бы, если бы смог,

да боюсь обнаружить себя.

«Кругом песок…»

   Кругом песок.

   И лица – как из гипса.

   И неба расползающийся шелк.

   Наверно, я не вышел из Египта.

   А если вышел – так и не дошел

до купины, до истины, до света

и до обломков золотых тельцов.

И без меня святой Ковчег Завета

пылал на спинах новых мудрецов.

Они меня нарочно не пустили

на этот пир, закрывшись на засов.

И мне уже не выйти из пустыни

и не догнать отцов и праотцов.

И я пошел по зимникам, заимкам,

в краю, где мир сугробами зачат,

где в зимнем небе моментальным снимком

тоскует замороженный закат.

Кругом снега.

Замерзшие осины.

И схваченная инеем луна.

И мне уже не выйти из России,

пока в снегах не вспыхнет купина.