Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко
В госпитале, где она очутилась, лежали не только раненые немецкие солдаты, но и советские военнопленные. И кто-то заметил: сестра Лизелотта русским тоже приносит еду. Хоть это было строго запрещено. Опять ею занялось гестапо. Теперь уже как враг рейха она была отправлена в концлагерь. В страшный Равенсбрюк.
Равенсбрюк живет в ней, как во мне – гетто. Здесь у нас общность судьбы. Равенсбрюк идет за нею всю жизнь. Фрау Лизелотта – член комитета бывших узников лагеря. Она среди тех, кто заботится о судьбе всех переживших концлагерный ад. Больные, изувеченные фашистами люди нуждаются в повышении пенсий, в специальном медицинском лечении. Сама Лизелотта после всего перенесенного страдает туберкулезом. Иногда и ей приходится обращаться за помощью.
– Дайте справку, что заболели в концлагере, – не раз отвечали на ее обращение чиновники.
Я словно слышу их голоса. Как знакомо! Ведь у нас до недавнего времени гетто вообще не считалось концлагерем. В чиновничьих формулярах оно значилось как «учреждение дискриминации». Додуматься до такого! И сейчас, к сожалению, хватает унизительного. Обращается за помощью в соответствующие инстанции бывший геттовский смертник. Представляет кипу свидетельских подтверждений, что пребывал некогда в таком качестве. А ему в ответ равнодушно-казенное:
– Дайте документ из гетто.
– Но Гитлер нам документов не давал! – повисает в воздухе возмущенно-отчаянное.
Как я понимаю вас, Лизелотта. Давайте успокоимся, помолчим.
Нет, не может она молчать.
– Вы слыхали про «озеро слез»? Оно в Равенсбрюке. В это озеро сбрасывали пепел сожженных в крематории. Поэтому его так назвали. Теперь там творится невероятное. На этом скорбном месте хотят построить порт для яхт. И еще на территории самого лагеря – супермаркет, кафе. Весь прогрессивный мир протестует. Со всего света съехались бывшие узники, чтобы выразить возмущение. Но, знаете, странно, даже местное население готово уступить дельцам. Многие стали забывать о прошлом. О том, чего нельзя, непростительно забыть!
Мне больно, как и ей…
– Но я ведь пришла не за тем, – спохватывается вдруг Лизелотта. – Я ищу вашу Ингрид.
Боже мой, она говорит о девочке из моей книги. Девочке из Франкфурта-на-Майне, которую привезли на насильственную смерть в Минск и которая во время облавы укрыла меня от погромщиков на территории зондергетто. Она ее ищет, зная только имя – Ингрид. Одно лишь имя.
– Пастор Дорман тоже хотел бы найти какие-нибудь следы.
Пастор и его сын Урс, тоже пастор, не раз бывали в Беларуси, в Минске, они оказывают помощь жертвам чернобыльской катастрофы. Вся эта семья – гостеприимная, духовная, интеллигентная. Жена Рудольфа Рита, женщина из Индии, роскошно носящая сари. Младший сын Иона. Их тоже волнует горькая судьба еврейской девочки, вывезенной в войну из родного города в мой город на смерть – от пули в зондергетто или от газа душегубки по дороге в Тростенец.
Фрау Лизелотта прерывает мои мысли.
– Мы, немцы, должны восстановить в памяти имена несчастных, которым Гитлер уготовил такую участь. Это наш долг.
На всех встречах в Германии я слышала такие слова.
– Я ведь уже начала поиск, – продолжает она. – В еврейском музее, который у нас тут, во Франкфурте-на-Майне, мы вместе с директором изучаем списки людей, увезенных в Минск. Просмотрели состав транспорта, отправленного в сорок первом. Но там записаны только фамилии. Имен нет. Ингрид нет.
Не так давно немецкий писатель и публицист Пауль Коль подарил мне свою книгу «Я удивляюсь, что еще живу». Там говорится о том, что первый транспорт с евреями из Франкфурта-на-Майне пригнан в Минск 11 ноября 1941 года. В нем находились 1042 человека. Значит, фрау Лизелотта просмотрела 1042 фамилии!
– А в минских архивах можно что-нибудь узнать? – спрашивает она.
Я отрицательно качаю головой и молчу. Мне больно и стыдно говорить о том, что тема уничтожения еврейства у нас в СССР была преступно проигнорирована, забыта.
Фрау Лизелотта принимает мое молчание за воспоминания и просит:
– Расскажите подробнее про Ингрид. Может быть, она из транспорта, отправленного в сорок втором? Я поеду в государственный архив в Кобленце и просмотрю остальные списки…
Мне хочется обнять эту женщину. Разве можно восстановить фамилию девочки, не зная ничего, кроме ее имени?
– Я не теряю надежды, – говорит Лизелотта. – Ведь узнали же фамилию женщины, автора песни, которую пели узники в Равенсбрюке! А тоже казалось невозможным.
Она заторопилась. Ей – на работу во вторую смену. Вместе с пастором Дорманом мы проводили Лизелотту до дверей, попрощались.
Удивительный Человек…
Два послесловия
Скорбь
Боль от того, что ее нет в живых, не оставляет меня ни на день. Который год живу с камнем на сердце. С того черного майского утра, когда истребованный мною и сыном врач скорой помощи (бригада все-таки приехала, хоть от принимавшей вызов диспетчерши я услышал недовольное: «Ну зачем нам ехать? Были у вас уже ночью, ничем помочь ведь не сможем!»), присев возле умиравшей, произнес содрогнувшее меня: «Всё». И однако же, бывают моменты, в которые боль особенно остра.
Через десять недель после того чернопамятного мне утра траурно-торжественно открывался в Минске мемориал на печально известной в городе «Яме». Обелиск, поставленный здесь еврейской общиной по окончании войны, дополнился выразительной скульптурной композицией. Там, влившись в собравшееся многолюдье, я почувствовал, что не справляюсь с подступившим к горлу комком.
На проводившиеся у обелиска митинги в День Победы, в годовщины освобождения от оккупантов Минска, сборы бывших невольников гетто по случаю мрачных дат из летописи трехгодичного существования этого обиталища смерти мы всегда приходили прежде вместе. И к ней, моей жене Анне Краснопёрко, бросались десятки знакомых, полузнакомых, совсем незнакомых. Сама пережившая в юности геттовский ад, написавшая о пережитом пронзительную книгу «Пісьмы маёй памяці», что принесла ей широкую известность, контактная, обаятельная, по-женски привлекательная, она, как правило, вообще оказывалась в центре внимания общества, в котором появлялась, а уж тем более среди собиравшихся здесь.
Ясное дело, будь она и в этот раз со мной, то стала бы одной из первоочередно причастных к происходящему. Спустилась бы в группке немногих, кому посчастливилось некогда вырваться из смертных когтей гетто, на свободную в тот высокий час от другого люда площадку между обелиском и вставшими у ступеней спуска бронзовыми изваяниями (собравшееся многолюдье окружило пространство мемориала сверху). Наверняка, как здесь часто случалось ранее,
