Великая война. 1914 г. (сборник) - Леонид Викторович Саянский
Вечером, когда уже начало темнеть, дивизионный генерал предложил мне проехать на позиции. Генерал не спал четыре ночи, и, как он объяснял мне, воспользовался случаем хоть на час отойти от работы.
Мы поехали за город.
Бой был под самым городом, окопы переходили через шоссе от химического завода к кирпичному, и сошлись эти окопы, повернутые друг к другу валами выкопанной земли на двести двадцать восемь шагов. На следующий день утром я измерял расстояние между русскими и немецкими окопами шагами… Это был отчаянный удар загнанного, умирающего зверя. Трупами были наполнены окопы.
Мы прошли немного по полю и вернулись к автомобилю. Ксенжаки все еще носили трупы, а проходившие солдаты останавливались, разглядывали своих вчерашних врагов, иногда трогали концом ноги труп, чтобы посмотреть, как одет «ихний солдат».
– Ну что, не лучше нашего? – спросил я какого-то сибирца.
– Не, не горазд чтобы… Конешно, фуфайка на ем, после сапоги… Сапоги вот добрые – ишь, какими гвоздями подбиты, – указал он на тяжелый германский сапог, подбитый, как у альпийских туристов, огромными блестящими шляпками гвоздей.
Тьма падала все ниже. Большое плоское поле синело холодно и неуютно. Мимо по шоссе проходили часть за частью, тянулись бесконечные артиллерийские парки, дымящиеся кухни. Когда мы возвращались, пошел снег, сначала неуверенно, потом все смелее и смелее, медленно кружась в воздухе, полетели белые бабочки.
VI
В городе, в местном сквере, горели костры, и солдаты прыгали возле них огромными черными тенями. По площади тянулся артиллерийский парк, орудия глухо лязгали по мостовой, и лошади казались огромными призраками.
Прощаясь со мною, генерал постоял немного, подумал и посмотрел на меня.
Острый вопрос войны – шпионы. Я спросил о них генерала.
– А как же!.. Вчера поймали… Мезонин – уже за городом, почти в поле. Заметили наши: свет странный какой-то, – туда! Что же оказывается – германский подданный, приехал за две недели до войны, никто толком не знает, зачем. Сидит на мезонинчике, свеча и зеркало небольшое… И жарит по Морзу ни более, ни менее… Их окопы – вот они, вы видели – он туда и валит… Ну, суд… Вы знаете суд «по законам военного времени»?..
Высокий тонкий солдат приостановился около, смутно чернея во мраке.
– Ты что, ранен? – обратился к нему генерал.
– Так точно, ваше высокородие! – неторопливо ответил тот, не разбирая в темноте генерала. – До госпиталя как дойти?
– А ты бы прежде полк нашел, винтовку сдал, патроны, а потом в госпиталь… Дойти ведь можешь? Ты куда ранен-то?
– Так точно, могу… Вот! – так же неторопливо проговорил солдат и распахнул шинель.
Генерал зажег карманный электрический фонарь и осветил солдата. Солдат стоял прямо, слегка опираясь на винтовку.
– Ну, иди, иди, голубчик – госпиталь налево, потом направо третий дом… Иди! – отпустил его генерал и, когда солдат пошел дальше, тем же таинственным голосом добавил, обращаясь ко мне:
– Видели? Вот они какие… И все, заметьте, – все таковы…
VII
Я попрощался с генералом и отправился к себе. По площади по-прежнему тянулась артиллерия, обозы, шла бесконечной фалангой пехота. После боя, после огромного напряжения, свойственного только бою, люди шли дальше, за шестнадцать верст.
Я сидел в пустой холодной комнате старика еврея, пил чай, ужинал, а там все шли и шли…
Ночью я раза два вышел к воротам. По площади все тянулись обозы и орудия, и чей-то хриплый надорвавшийся голос сердито кричал:
– Зарядной ящик – шагом марш! Вытягивай! Эй, пехота, возьми к сторонке, дай проехать! Вытягивай же, ты, заснул?!
И дальше слышались крики и тот же скрип обоза, тяжелый лязг артиллерии, звонкий перебой подков кавалерийского эскадрона.
И снег – неторопливый, равнодушный ко всему, крупный первый снег крыл землю тускло светящейся во мраке пеленой. Он падал здесь, около темных ворот, там, на площади, где непрерывно и тяжело катилась человеческая волна, и на обсаженных старыми ветлами дорогах, и в низком, ровном поле, изрытом окопами и усеянном окоченелыми трупами чужих людей. Молча и непрестанно падали белые бабочки, кружились и таяли – и как будто хотели заглушить бессонные звуки бессонных людей, которые должны днем драться, а ночью идти.
И старая грешная земля устало вздыхала этими звуками, и черный силуэт старинного костела слушал их, в безмолвном молении простирая вверх к черному небу свои грациозные башенки.
После боя
I
Я не знаю ничего более величественного и скорбного, чем поле сражения на другой день после боя.
За ночь выпал снег, не глубокий, едва прикрывший землю тонким белым налетом. Широкое ржаное поле с помятой, вытоптанной местами озимью, пестреет черным узором борозд, выдавшихся повыше, и глубокими канавами окопов.
Вчера вечером успели убрать только все трупы русских и часть немцев. Но значительное количество последних лежало еще в окопах и между ними – припорошенные снегом, издалека видные темные кучи на белом фоне поля.
Длинные, запряженные парой исхудавших лошадей телеги медленно ползают по полю, подбирая трупы и свозя их к общей могиле. Ее копают человек двадцать, выбрасывая лопатами желтый рассыпающийся песок, перекидываясь замечаниями, порою смеясь.
То, что вчера, в сумраке надвигавшейся ночи, казалось таинственным, почти страшным, днем представляется простым и обычным. Я ходил между рядами трупов, и мысль странно раздвоилась, отупела как-то – и эта гора исковерканных человеческих тел не связывалась с представлением о самодовлеющем человеческом существовании.
Передо мной была трагедия, величайшая из всех трагедий – трагедия человеческой жизни, а чувство было такое, как будто кругом не трупы, а восковые фигуры, что ли, или хорошо сделанные препараты, не имеющие в прошлом ничего.
Было неловко, даже стыдно чего-то, и мысль настойчиво говорила об ужасе войны, о тоске последней минуты, но чувство молчало, и холодно и бесстрастно ловил
