Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм
И под конец несколько слов о заглавии книги. В Германии оно быстро стало крылатым выражением. Взято было из военных сводок, в которых использовалось от случая к случаю. Выбрано ли было Ремарком или издательством — вопрос второстепенный. Еще перед тем, как отправить текст в печать, редакторы «Фоссише цайтунг» озаглавили его столь же немудреным, сколь и корявым словосочетанием «На Западе ничего нового». Решающим оказалось значение, которым заглавие наполнилось, когда было включено в последний абзац книги. В день гибели Пауля Боймера в военных сводках прозвучала фраза «На Западном фронте без перемен». Смерть человека в мире военщины и войн стала безликой нормой.
Глава пятая
«Я БЕГУ ОТ ЛЮДЕЙ» (1929–1931)
В жизни Ремарка произошел крутой поворот. Журналист, известный лишь читателям «Шпорт им бильд» и узкому кругу столичного общества, за несколько недель превратился в знаменитость. Название книги и имя автора фигурировали во всех газетах, полемика вокруг романа и писателя обострялась с каждым новым изданием. Гонорары от издательства «Ульштейн» стремительно возрастали, вскоре потекли деньги из США и Англии, где книга тоже хорошо раскупалась, и наконец, за передачу прав на экранизацию он получил 100 тысяч долларов — сумму по тем временам огромную. Сын ремесленника из Оснабрюка вдруг стал очень состоятельным человеком. Таким он встретит и конец своей жизни.
Ремарк шокирован реакцией публики, но не прочь и пококетничать своей известностью, придерживаясь версии, распространенной издательством «Ульштейн»: он и его книга аполитичны, почти все он видел и пережил сам, о статусе профессионального писателя и не мечтает, взяться за перо его заставило колоссальное нервное напряжение. Раз за разом, словно одержимый, повторяет он, что в его книге нет ни грана тенденциозности, «ибо она аполитична». С наивностью новобранца, не нюхавшего пороха, он пишет британскому генералу Иэну Гамильтону: «Я не чувствовал в себе призвания рассуждать о войне. Пусть это право останется за вождями; ведь только они знают все, что нужно знать о ней».
Националистом Ремарка, конечно же, не назовешь, но и ему в это время национальные чувства вовсе не чужды. Атаки на его «непатриотическое писание», клеветнические высказывания рецензентов по его адресу, принимающие порой гротескные черты, переживаются им очень болезненно. Неизменно подчеркивая свою аполитичность, он не только следует стратегии продаж и уходит от идейной полемики — в его словах и добрая доля личной убежденности. «Книга о войне всегда подвергнется критике с политических позиций, — пишет он своему английскому партнеру по переписке, — мое же произведение требует иного подхода, ибо его направленность не была политической: ни пацифистской и ни милитаристской, а чисто человеческой».
Не обретает он политической родины и у левых. На собрания к ним не ходит, их пацифистских и антимилитаристских воззваний не подписывает. Это при том, что час идеологов давно пробил. Неудивительно, что на человека, имя которого у всех на устах, но который категорически отказывается примкнуть к какой-либо из партий, гнев их обрушивается с удвоенной силой. Ремарк сидит промеж всех стульев и не собирается покидать неудобное место. Такая позиция вызывает уважение лишь у немногих, публично, во всяком случае, хвалят его очень редко. Блестящий полемист и вольнодумец Тухольский делает это, откликаясь на сатирические потуги Саломона Фридлендера (Миньоны) и не скрывая своей симпатии к Ремарку: «Нельзя откладывать борьбу, принимаясь клевать буржуазного автора, чье поведение после беспримерного успеха в истории немецкого книгоиздания является образцовым. Этот человек не рассказывает нам духоподъемных историй, он сдержан и скромен. Он не разыгрывает из себя ни какого-нибудь почетного председателя, ни самого благородного сына нации. Не позволяет фотографировать себя сверх необходимого, и потому можно было бы пожелать некоторым собратьям по перу такую же меру такта и ненавязчивости, какую обнаруживает на наших глазах этот самый Ремарк».
Точнее, пожалуй, уже не скажешь. Ремарк относится к шумихе вокруг своего имени спокойно, даже конфузливо. «Я неохотно рассказываю о себе, не выступаю с докладами, не читаю публично отрывки из своих произведений... Я с удовольствием вывожу собственную персону из игры». Нет, он не политолог, он — писатель. Он не станет формулировать свое политическое кредо вплоть до захвата власти Гитлером, даже, вернее, вплоть до начала Второй мировой войны, будет избегать точных оценок политической ситуации. И встретит непонимание даже среди таких симпатизантов, как Карл Осецкий, который категорически не одобряет молчание писателя. Но ведь и в своем романе, и в своих публичных выступлениях Ремарк реагирует на прошедшую Первую мировую войну и текущие политические события как художник-гуманист, а не как политагитатор. Пацифизм, классовые теории, буржуазные концепции капитализма ему чужды. И дело тут не в недостатке гражданского мужества. Это позиция литератора, для которого политика в узком смысле слова станет главной темой только тогда, когда по дорогам Европы двинутся танковые колонны вермахта и мир узнает о планомерном преследовании и уничтожении евреев, а также о преступлениях, творимых гитлеровцами на завоеванных территориях.
Поэтому его аргументацию в те месяцы 1929 года надо признать честной. И только с этой точки зрения можно объяснить некоторые его высказывания о политической ситуации в Германии. Никакого мнения о Гитлере, например, он не имеет, потому как ничего он о нем не знает. Да и в самом немецком народе он больше не ощущает тяги к войне. Чего никак нельзя сказать о националистах и генералах рейхсвера, и это еще до 1933-го ясно тем, кто наблюдает за развитием событий в поздние веймарские годы пристальнее, чем Ремарк. И как можно не иметь еще своего мнения о Гитлере осенью 1929-го, даже если учесть, что первого крупного успеха национал-социалисты добьются позднее, — на выборах в рейхстаг в сентябре 1930-го. Все-таки еще до этого каждый немец может узнать из газет, на каком языке нацисты говорят и пишут о книге Ремарка и своих планах. Он не представляется аполитичным, он таковым является. Что не мешает его книге вызывать совершенно другое эхо, нежели то, которое слышится ему. Недаром Эггебрехт заметит позднее: «Хотел он этого или не хотел, но Ремарк все же стал событием политического значения, популярным глашатаем демократически-гуманных взглядов».
В архиве Ремарка сохранилась статья «Тенденциозны ли мои книги?», написанная в 1931–1932 годах и, по-видимому, оставшаяся неопубликованной. Этим текстом писатель хотел защититься от обвинений в том, что своим романом «оказывает губительное влияние на молодежь, убивает благородные чувства патриотизма и стремление к героическим поступкам — те высшие добродетели тевтонской расы, что присущи ей с незапамятных времен». Ответ Ремарка звучит так, будто написан в конце XX века: «Если какая-нибудь глубинная идея и владела мною, то это были любовь к Отечеству — в истинном и высоком, а не в узком и шовинистическом смысле слова — и прославление героизма. Однако это чувство не имеет ничего общего со слепым, восторженным приятием кровопролития на полях сражений и современных методов ведения войны с массированным использованием техники. Война во все времена была изуверским инструментом в руках обуреваемых жаждой славы и власти, всегда противоречила принципам справедливости, присущим нравственно здоровым людям. Войне не может быть оправдания, даже если ею грубо оскорблено чувство справедливости. Патриотизм, безусловно, — высокое и светлое понятие, но с тех пор, как волна национализма накрыла наш мир, а его адепты сеют семена ненависти и проповедуют насилие и произвол, шовинизм превратился в крайне опасное явление; его можно наблюдать в любой европейской стране, будь то Италия или Германия».
Выделяя в качестве примера государства, в одном из которых фашизм уже пришел к власти, а в другом стал мощной политической силой, Ремарк показывает, что он отлично понимает, откуда миру грозит опасность. На фоне многих публичных высказываний иного рода еще более зримой становится направленность романа «На Западном фронте без перемен». К тому же Ремарк подчеркивает, «что у борца в наше беспокойное время отваги меньше, чем у того, кто рискует объявить себя пацифистом».
