Допинг. Запрещенные страницы - Григорий Михайлович Родченков
6.9 Августовский путч в Москве
Конец марта, Москва, уже совсем другое настроение, жизнь продолжается. Директор Валентин Сыч немного закрутил гайки, даже дисциплина появилась, что было нехарактерно для научно-исследовательского института. Если кто ездил в командировку, то её заранее надо было включить в план работы, а по возвращении сдать письменный отчёт в трёхдневный срок. Виталий Семёнов ездил в командировки по линии Госкомспорта, однако Сыч нанёс ему неожиданный удар — лишил его госкомспортовской переводчицы! Тогда Семёнов стал брать с собой Виктора Уральца, отчего их отношения на время улучшились.
Как-то раз меня вызвал Сыч, спросил, как дела и могу ли я прийти к нему завтра после обеда. Да-да, хорошо, буду. Доложил Семёнову, что Сыч меня завтра зовёт; Семёнов злобно сверкнул глазами, попросил вернуться и сказать Сычу, что я не могу, завтра буду очень занят.
— Как же так, — возразил я, — я только что ему сказал, что могу, и вдруг через полчаса не могу, очень занят! Что он про нас подумает?
— Ладно, иди, — устало вздохнул Семёнов.
К Сычу тогда приехал иностранный корреспондент, и Валентин Лукич три часа рассказывал ему обо всём, даже вспомнил своё голодное детство во время войны. У меня голова затрещала переводить такие разноплановые вещи, не хватало словарного запаса, но мы расстались очень довольные. Сразу отчитался Семёнову, он только хмыкнул.
Летом из Лос-Анджелеса приехал Тьерри Богосян, его возили по подмосковным тренировочным базам, там отбирали мочу, и мы вместе её анализировали. Газеты назвали такое неслыханное дело «политикой открытых дверей». Но тучи постепенно сгущались, слышалось ворчание и недовольство: пора готовиться к Олимпийским играм, а тут американцы разъездились, проверяют наши сборные команды. Семёнов как-то буднично заметил, что всё, финиш, американской программе конец, на будущий год её не будет.
Тьерри уехал в августе — буквально за день до начала путча, когда Михаила Горбачёва заперли в Крыму; коммунисты жаждали реванша и сохранения СССР. В Москве тогда похолодало и пошёл дождь; в первый день путча, 19 августа, я работал сутки, у меня было ночное дежурство. Все рано ушли домой, да и днём никто не работал, мы сидели у телевизора и обсуждали, что происходит и что будет дальше. Я остался в лаборатории один, проверил на нашем третьем этаже все замки и двери — время наступило неспокойное, мы всё запирали, охраняли и контролировали. Потом спустился вниз, ко входу в институт, проверить охрану. Там рядом с телефоном сидела бабулька, такая беззаветная советская труженица, вынесшая войну и прочие беды; сухая, с прямой спиной и светлым немигающим взглядом. Я ей сказал: глаза всю ночь не смыкать и дежурить попеременно. Второго охранника не было, точнее, он спал в закутке, устал от безделья или был пьяный — мужикам лишь бы нажраться и потом храпеть до утра в вонючих носках. Далась им эта перестройка.
Уже давно стемнело, и я собрался спать, но тут бабулька снизу стала звонить, а потом стучаться в нашу дверь — кто-то весь мокрый и растрёпанный рвётся к нам в институт, называет моё имя. Боже мой, это был Сергей Португалов — действительно, его было не узнать, весь какой-то потрёпанный, мокрый и без очков; мы скорей его впустили.
«Ой, Гришка, спасибо тебе», — выдохнул он, и вместе с ворвавшимся холодным влажным воздухом на меня пахнуло перегаром. Потом я не раз пытался узнать, что же случилось той ночью, но Сергей мне так ничего и не рассказал.
Народ в Москве строил баррикады, рыл ямы и переворачивал троллейбусы; всех призывали на защиту Белого дома, где находился Борис Ельцин. Я очень хотел поехать к Белому дому, но Сергей Болотов удержал меня, позвонил Веронике, моей жене, и напугал её, что я рвусь в ночь неизвестно куда. Она стала меня уговаривать остаться в лаборатории и потом непременно ехать домой. Я пообещал, что вечером буду дома.
На улице было ветрено и по-осеннему свежо и сыро, но после дежурства в лаборатории, двух дней и ночи, мне очень хотелось подышать и погулять — и я пошёл пешком в сторону Лубянки, точнее в магазин «Книжный мир». Там продавался пятитомник Солженицына в мягкой обложке и на плохой бумаге, когда-то я не стал его брать, но тут решил обязательно купить: кто знает, вдруг коммунисты опять придут к власти, тогда Солженицына уже не найдёшь. Книжки я купил и сразу позвонил домой из автомата, что скоро приеду, чтобы не волновались.
Дома спал плохо, мои домашние на кухне смотрели телевизор и слушали «Эхо Москвы», Ельцин всех призывал на защиту Белого дома. Сидеть дома я больше не мог и в шесть утра, с первым поездом метро, поехал на «Смоленскую». От неё мы тонкой струйкой потянулись к Белому дому, шли молча и даже как-то сжавшись в сыром осеннем полумраке. Но как только я очутился на ступеньках Белого дома и влился в толпу людей, проведших здесь две ночи в тревоге, на холоде и под дождём, меня вдруг охватила атмосфера единства и уверенности в победе. Такого в моей жизни больше никогда не было. И никто не взглянул на меня с укоризной и не сказал, где же ты, очкарик, был раньше, когда мы ожидали ночного штурма; теперь все мы были вместе и все вместе были равны перед будущим, хотя я поначалу ощущал себя работником одиннадцатого часа.
С каждым часом становилось спокойнее и даже веселее, новости были хорошими, и после полудня пронёсся слух, что войска и техника начали покидать Москву. Все подъезды к Белому дому были завалены и забаррикадированы торговыми палатками, опрокинутыми троллейбусами и грузовиками, а экскаваторами вырыли приличные ямы. Но вот проделали проезд и стали завозить бутерброды и водку, потом пропустили машину с арбузами, сказали, что это подарок от чеченцев. Из дома я прихватил пачку сигарет Dunhill, красную и квадратную, ещё из той жизни, из Лос-Анджелеса; мы стояли на ступеньках Белого дома, курили Dunhill и пили водку из пластиковых
