Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

большое преимущество. В кабинете научного работника, который располагался в главном университетском коридоре вблизи помещений нашего факультета, трудилась Софья Александровна Гальвас, знавшая меня с детства. Она пускала меня в этот кабинет, который обычно никогда не бывал заполнен до отказа. Так что у меня было место, где я мог спокойно заниматься. Ко времени поступления в университет я изрядно пообносился. Как ни мало я рос, но из некоторых вещей все-таки вырос. Стыдно сказать, но на первый курс я ходил в брюках, купленных в канун войны. Во всех местах они мне жали. Прохудилась и обувь, и я частенько оставлял после себя мокрый след, словно собачка, сходившая в неположенном месте. Однажды я пришел в деканат в дождливую погоду. Заместителем декана был тогда Михаил Исаевич Ельевич, участливо смотревший на мои ноги. Через несколько дней мне вручили ордер на ботинки. Когда я спросил, кто это обо мне позаботился, представитель профбюро ответила, что распорядился на сей счет Михаил Исаевич. Я был тронут до глубины души и много лет спустя, уже после его кончины, смог помочь в одном деле его семье. Добро никогда нельзя забывать, а зло надо по возможности прощать.

Более неприятная история случилась с моими брюками. Как Варвара Федоровна мне их ни чинила, они в один прекрасный день лопнули. И надо же случиться этому на лекции! По окончании лекций я, придерживая брюки, в окружении своих товарищей отправился домой. Несколько дней мне не в чем было выйти из дому. Затем мне вручили ордер на хлопчатобумажный костюм. Кажется, никогда в жизни, ни до, ни после, я не радовался так ни одной обновке. Когда я его выкупил (а стоил он по тем деньгам 30 или 40 рублей, так что легко представить, из какой дерюги он сшит), был на седьмом небе. Надев костюм, я, не веря самому себе, мог вертеть своим тощим задом, как хочу, без угрозы того, что брюки лопнут.

На лекции, где это произошло, я как раз и пал жертвой собственной неосторожности, позволив себе слишком резкое движение. Когда я шел в этой дерюге, мне казалось, что красивее никого нет и все на меня смотрят, хотя я был заморыш.

Ну, а теперь самое время рассказать об эпизодах, связанных с полушубком и шапкой, которыми меня одарили перед отъездом из Минусинска. Добираться до университета было далеко не просто. В то время и по Невскому, и по Университетской набережной ходили трамваи. Вагонов с автоматически закрывающимися дверьми почти не было. Народ висел гроздьями по обеим сторонам вагонов и на «колбасе». Часто к такому способу передвижения прибегал и я. На Университетской набережной между путями стояли столбы, и только чудом я ни разу, едучи с задней стороны трамвая, не столкнулся со столбом. Если бы это произошло, то мне, скорее всего, был бы каюк. Несмотря на героические усилия вовремя попасть на лекции, это не всегда удавалось. По прибытии в университет нас ожидала страшная толчея в студенческой раздевалке. Особенно я боялся пропустить лекции нашего любимого профессора Иннокентия Ивановича Яковкина, который читал курс отечественной истории государства и права. И вот однажды, чувствуя, что опаздываю, я решил бежать на лекции в своем полушубке, который волочился по полу. Тем не менее я опоздал и буквально ворвался в знаменитую 88-ю аудиторию, когда лекция уже началась. Иннокентий Иванович на секунду остановился. И тут при гробовом молчании аудитории, забитой до отказа, кто-то произнес: «В больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах, а сам – с ноготок».

Зал буквально взорвался от хохота.

Другой инцидент мог закончиться для меня куда более печально. Ректором университета был Александр Алексеевич Вознесенский, профессор политической экономии, брат председателя Госплана Н. А. Вознесенского. Пожалуй, за почти полувековой период, в течение которого моя жизнь связана с университетом, порядок в университете был лишь в бытность ректором Вознесенского. Не берусь судить о его качествах как ученого, так как мне не довелось слушать его лекции, но недюжинных организаторских способностей у него не отнимешь. К тому же немалую роль играло и родство с таким влиятельным человеком, как Николай Вознесенский. Жизнь братьев, как известно, закончилась трагически. Николай проходил по сфабрикованному Берия, Маленковым и Абакумовым ленинградскому делу и был расстрелян, а Александр скончался в камере после очередного допроса с пристрастием. Оба погибли в расцвете сил.

Александр Алексеевич, статный дородный мужчина привлекательной внешности, не разрешал появляться в университетском коридоре в верхней одежде и в том же коридоре вел непримиримую борьбу с курильщиками. Наш факультет он недолюбливал, так как во время перерывов студенты высыпали в коридор, который и начинался с помещений факультета, и закуривали. Дым стоял коромыслом. Ректор нередко появлялся к началу занятий и ловил опоздавших студентов в верхней одежде. Штрафнику маячили выговор, снятие со стипендии, а иногда и более жесткие санкции. И вот однажды я мчался по университетскому коридору в полушубке и надвинутой на глаза шапке, боясь опоздать на лекцию, кажется, того же Яковкина. И вдруг передо мной оказался Вознесенский, с которым я чуть было не столкнулся. От ужаса я оцепенел. Видимо, он прочел в моих глазах такой страх, что, ни слова не говоря, величественно проплыл дальше.

Впрочем, я слишком вдарился в бытовку и ни слова не говорю ни о царившей в университете атмосфере, ни о духовной пище, которой мы питались.

Чтобы читателям, далеко отстоящим от поколения, к которому я принадлежу, стали понятны мысли и чувства моих современников в первые послевоенные годы, приведу два стихотворения из многих, написанных мною в тот период.

Одно из них навеяно Лермонтовым и носит явно подражательный характер. Вот оно.

Люблю Отчизну я, за что, не знаю сам.

Но только жить я без нее не в силах.

Сравнить ее могу с невестой милой,

Всю жизнь свою я за нее отдам.

Люблю ее поля, луга, леса,

Родной земли нет для меня желанней.

Люблю я голубые небеса,

Когда заря встает порою ранней.

Люблю природы русской торжество

И летний зной, и золотую осень.

Люблю, и сам не знаю, отчего,

Стремленье к жизни наших русских весен.

Родной народ навеки дорог мне,

Герой в труде, герой боев кровавых.

Скажите мне, друзья: какою славой

Измерить подвиг русских на войне?

Искать напрасно, не найти мерила.

Прекрасней моего народа нет.

В нем столько мужества и скрытой силы,

Что хватит их