Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

и не думал ее сворачивать. Руководители организаций, которые он обслуживал, наперебой упрашивали его, чтобы он их не бросал. Работник он был действительно превосходный. Александру Владимировичу пытались пришить, что он в нескольких местах получал продовольственные карточки. Но в этом вопросе он был предельно щепетилен: карточку, правда, литерную, получал только в одном месте, и мы с его женой иногда ездили в магазин на улице Пестеля, где литерные карточки отоваривали, и, надо сказать, неплохо. Так вот, Александр Владимирович и склонил меня к поступлению на юридический факультет, сказав, что у меня в руках будет настоящая специальность. Для меня он был очень большим авторитетом, и его мнение оказалось решающим.

По возвращении в Ленинград для нашей семьи со всей остротой встал вопрос: где жить и на что жить? Мы были в буквальном смысле слова нищими. Из двух комнат, которые мы занимали на Кирочной, вселившаяся в них семья освободила только меньшую – около 11 квадратных метров. Бабушка устроилась в больницу хроников (Дом инвалидов) на улице Смольного, где провела пять лет до окончания мною университета. Тетя Ира переживала далеко не лучшую пору своей жизни. Ей исполнился 41 год, она была по-прежнему одинока и заявила, что ей пора подумать и о себе. Отношения наши разладились. Руку помощи протянули Тюфяевы, которые предложили мне жить у них в квартире в бывшей ванной комнате, примыкавшей к столовой. Так я прожил у них почти год, но понимал, что долго это длиться не может. Весной Александр Владимирович умер от уремии. Вдова осталась без средств с дочерью Сусанной, довольно непутевой, и шестилетней внучкой. Понятно, что оставаться в этой квартире я больше не мог. Жильцы, которые занимали комнату, где мы с бабушкой жили до войны, освободить ее отказывались, мотивируя тем, что их переселили из разбомбленного дома.

И тут мне повезло: удалось получить из домохозяйства справку, что квартира их цела и они держат ее про запас. Предъявил иск в суде о выселении их из комнаты. Дело мое на общественных началах вела адвокат Валентина Павловна Грейсер, хорошо знавшая бабушку, тетю и меня еще до войны. Дело мы выиграли, и я смог поселиться в комнате на Кирочной, 17, которую занимал до войны. Рядом жила моя тетя, но я по-прежнему был с ней в разладе, и каждый из нас имел свой кошт. Жил я на стипендию. Кроме того, бабушка Басова ежемесячно присылала мне из Москвы 100 рублей. Изредка приходили небольшие переводы от Елены Петровны Юревич, уехавшей работать в Коканд, и подруги моей матери Ольги Александровны Бартеневой, которая была освобождена из мест заключения и на положении поднадзорной жила в Уфе. Она преподавала языки в Нефтяном институте (даже заведовала там кафедрой) и находилась под крылом довольно высокопоставленных лиц, давая уроки английского языка либо им самим, либо их детям. Помнится, в числе ее учеников были будущий академик Трофимук и дети тогдашнего первого секретаря Башкирского обкома партии. Видимо, поэтому ее и не трогали. Мне пришлось бы совсем худо, если бы шефство надо мной не взяла Варвара Федоровна Палтова, одна из воспитанниц моей незабвенной Татли. Твердо верю, что Татля ей меня завещала. Варвара Федоровна обшивала меня, подкармливала, навещала во время моих болезней – словом, относилась ко мне как мать. Без нее я бы пропал. Были моменты, когда я был близок к отчаянию, чувствовал себя никому не нужным, заброшенным и одиноким.

Ну а как шли мои дела в университете? Курс, на котором я учился, был довольно разношерстным по своему составу. На нем была большая прослойка фронтовиков, тоже очень разных, среди них много инвалидов с тяжелыми ранениями. Немало было и зеленой молодежи, как я. Заметно было и имущественное расслоение. Были дети вполне обеспеченных родителей, но была и голь перекатная, вроде меня. Надо сказать, что до отмены карточной системы в декабре 1947 года я жестоко голодал и нередко ел один раз в день.

Лекции проходили у нас в знаменитой 88-й аудитории, в главном здании Университета (Здании XII коллегий). Когда бываю в главном здании, захожу в эту аудиторию. Ничего в ней не изменилось, видимо, еще с досоветских времен – те же обшарпанные столы со скамьями, на которых приходилось сидеть в три погибели, с надписями множества поколений студентов. Выход из аудитории один – в университетский коридор, на одной стороне которого впритык друг к друг размещены до потолка шкафы с книгами. Ниши между шкафами предназначены для статуй ученых. На другой стороне коридора проемы между окнами заполнены портретами наиболее видных ученых и выпускников Университета. Сейчас почти все места для портретов и статуй заняты, так что шансов попасть в эту галерею практически нет ни у кого.

В перерывах между лекциями я стремился одним из первых выскочить в коридор и совершал прогулки до конца коридора и обратно. Иногда проделывал это не один раз, чтобы вернуться в аудиторию к самому концу перерыва. Делал это, чтобы те мои сокурсники (особенно девушки), которые использовали перерыв для чревоугодия, не могли перехватить мой голодный взгляд. Курильщики, обычно бывшие фронтовики, притупляли чувство голода курением в коридоре, хотя это и наказывалось. Многие из нас состояли на рационе в знаменитой «восьмерке» – университетской столовой, которая и по сию пору находится по левую руку от главного здания университета. В столовую мы сдавали свои карточки (кроме талонов на сахар и хлеб) и за это получали там завтрак, обед и ужин. На деле же все это нам в столовой давали вкупе. Лекции и семинары обычно длились до трех часов. После этого мы мчались в «восьмерку», но когда прибегали туда, все столы были заняты, а нередко были заняты места и за теми, кто сидел. Так что мы попадали чуть ли не в третью очередь и нередко получали еду что-то около пяти часов вечера. На подносах нам сразу приносили завтрак, обед и ужин, но так как все это было малокалорийное, а аппетит у нас был волчий, то все, что нам приносили, мы мгновенно сметали могучим ураганом. Помню, распорядительницей в зале была дородная дама, которая прохаживалась между столами. Я сочинил про нее такое двустишие:

Я совершаю моцион,

Чтоб скушать полный рацион.

Оно ей очень нравилось, и она ко мне благоволила, но никакого навара от этого я не имел.

После прожорливо съеденного рациона мы шли заниматься в фундаментальную библиотеку либо в библиотеку нашего факультета, благо все это было рядом. У меня было одно