Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2019 - Коллектив авторов

никто не имеет права замечать; если же кто заметит, то будет изобличен как ретроград и вообще далекий от сферы «абсолютной речевой свободы». Соответственно, наша молящаяся на западные мейнстримы поэзия (ее доминирующий поток) и занята шлифовкой эстетического человека, то есть атеистического солипсиста. Идеальная национальная проекция – Маяковский, не увидевший за свою жизнь ничего, кроме своего Я: безудержно-агрессивного и богоборческого. Два полюса в Антологии: Анненский и Маяковский. Последний представлен единственным стихотворением – «Послушайте…» А замыкает Антологию крестьянский поэт Александр Яшин, которому отдано четырнадцать страниц, из них десять страниц дневников, главное ощущение от которых – струящаяся в каждом абзаце кротость, безупречно родниковая, и я бы даже добавил: исихастская кротость. Вполне осознанный финальный аккорд составителя. Хайдеггер полагал, что любая национальная поэзия непременно должна избрать духовный ориентир, чтобы не стать жертвой цивилизационного оползня, погибельного «духа времени»; для германской поэзии он называл таким ориентиром Гёльдерлина. Васин-Макаров обладает ориентиром; для него высшее достижение русского поэтического духа – Лермонтов, вестник, проливший нам нечто из вечного родника. Потому-то в истинно русской лирике чувство бога присутственно в атоме дыхания; молитвенность дыхательна, она не словесна, не словоцентрична. Корень молитвы – не слово. Именно это имели в виду Розанов, Флоренский, Даниил Андреев (каждый в своем речевом модусе), когда говорили о невозможности прожить без молитвы и минуты. Как писал Розанов: травинка растет и потому молится; сам её рост и есть молитва. Следовательно, таково и действие поэтическое: молитвенность стихов не в том, что они семантически обращены к Богу, а в том, дают ли они свершиться самой исходной дыхательности. Соответственно этому нетрудно увидеть, что перед современной поэзией стоят два главных соблазна: соблазн языка как формы магии и соблазн интеллектуализма.

5

Поэзия намекает на потаенную основу нашего бытия. Что такое писание стихов? Это говорение из сущности человека. Но в чем эта сущность? Существо языка – сама тишина или коварный обман? Светящаяся исподволь сокровенность души – вот что красота на Востоке. Прикасаясь к таинству трансценденции, поэзия (как сущностное ядро любого искусства) в известном смысле становится солью, без которой обычная наша пища приторна и в конечном смысле не только непригодна, но разрушительна. Поэзия есть попытка самопробуждения. Нет никакой иной красоты кроме духовной.

Духовная ритмика и есть «музыка сфер».

Я перечислил здесь несколько тезисов, для меня самоочевидных и, вероятно, для многих ставших уже давно банальными. Но ведь каждое утро в известном смысле банально. Оно не банально тогда, когда неизъяснимо. Нельзя не заметить того факта, что та линия современной русской поэзии, что сориентирована на «интернациональный», то бишь на западноцентричный концепт, одержима идеей языка как самосущего источника. Языковое экспериментирование (конечно же, насквозь интеллектуализированное) с исканием всё новых поз и мизансцен стало чуть ли не единственным путем «ментального прогресса». Постоянные интригующие заявления талантливейших (в смысле словесного дара) поэтов, что они вот-вот прорвутся в измерение сверхреальности (сверхметафоры, сюрсинтезы и т. д.), весьма напоминают вопли людей сверхсытых, но жаждущих персонально-личного бессмертия.

Зачем? Чем их не устраивает реальность? На внешнем уровне понятно, чем: тем, что большинство лирических синтагм (содержательных форм) поэзией «выработаны», словно бы исчерпаны. Всякое касание почти любой лирической темы становится речевой банальностью. Идет лихорадочный поиск выхода из выдуманного тупика. Чарльз Бернштейн: «Что-то мощно-поглотительное нужно, чтобы вытолкнуть нас из дерьма, из идеологии, на которой мы поскальзываемся, – изменение сознания, как говорилось в рекламах ЛСД. И у поэзии есть миссия быть столь же сильнодействующей, как сильнейший наркотик, предложить звуковидение, соперничать с миром, который мы знаем, чтобы мы отыскали миры, которые не знаем. Но мы на деле не избежим идеологии: ни другой, ни, возможно даже не отличающейся; всё равно какой-либо альтернативной точки перспективы, дополнительного фокуса / расфокуса. Раю и аду присуще: нет пределов, которых не мог бы достичь язык» (перевод Алексея Парщикова).

Вот это и есть ошибка: как раз за пределами языка – фактически вся вселенная смыслов и сверхсмыслов; весь семантический вакуум, из которого мы выхватываем легкие случайные прядки «тумана», который тает под сиянием Солнца=Истины. Вот почему сущность нашего сознания – спонтанность. Сам же интеллект (=язык) есть способ обустройства во лжи. Вернуться к сущности нашего сознания (изменить сознание! – призыв Бернштейна) – это значит выйти к его спонтанности; но язык как раз и заковал нас в преднамеренность, в интеллектуализм и в символизм, в непрерывные игры аналитики.

Бернштейн называет мир, «который мы знаем», дерьмом, ибо он соткан из идеологии. И сам же предлагает соперничать с этим миром, «с миром, который мы знаем». Соперничать с помощью поэзии. Но как? Разве поэзия не вырастает внутри идеологичности слова? Способ: «чтобы мы отыскивали миры, которые не знаем». Но ведь это тоже словесные будут миры. То есть сотканные из дерьма идеологии, только утонченного дерьма, ибо из утонченной идеологии. «Поэзия – словно обморок, с одним отличием: она приводит вас в чувство.» Поэзия если и обморок, то как потеря не сознания, а дерьма поэтической идеологии, с тем чтобы вернуться в сознание: чистое и свободное от эгоязыка. Поэт вовсе не тот, кто порабощен языком. Моя гипотеза об изгнании некогда человечества в язык (см. книгу «Изгнание в язык», Челябинск, 2019), из внеязыкового рая, где человеку было доступно любовное, непосредственно-эротическое (вне эгоцентрического рабства и разлома) познавание всей плеромы, исходила во многом из желания вывести читателя из привычного состояния антропологического самодовольства: мы, мол, цари природы, венец творенья и всё такое прочее.

Именно за язык хватается человек, чтобы доказывать самому себе свою божественную природу. Но поэты забывают, например, о такой «малости»: посредством языка и речи человек на протяжении тысячелетий уничтожал всех, кто не соответствовал его модели языка, его символической модели идеала. Более того: всех, кто был ближе к Безмолвию и Тишине, уничтожали с особой яростью и злобой. Ибо центр омраченности – Эго – живет в языке и речи. Просветленный отказывается от языка как хозяина и полубога; он кланяется не языку, а Тишине и Молчанию, речью же пользуется скупо, понимая ее роль слуги; понимая суть ловушки, в которую попадает тот, кто бежит от одиночества. Но если твоя судьба – неотвратимость быть поэтом? Тогда, вероятно, ты бродишь по краешку речи, поблизости от Молчания; опасаясь греха красноречия как проказы. С помощью языка и понятийной речи (выданные нам некогда протезы) мы пошли совсем по другому пути, чем он был «задуман» изначально. Собственно, мы вошли в совсем иное измерение реальности (во фрагментные ее сколки), где возможности общения с высокими сущностями уже фактически не было. Мы вошли в дробный,